I. Культура древнего Ближнего Востока: предмет и источники
В современном языке протекает своеобразный и противоречивый процесс: с одной стороны, идет быстрое увеличение словарного фонда, вызываемое динамичностью жизни, быстрыми изменениями и частыми нововведениями во всех ее сферах, а с другой стороны, растет засорение устной и письменной речи, небрежность и неточность в употреблении слов, происходит своего рода девальвация слова. Казалось бы, возрастающая сложность жизни, ее напряженный темп, огромный объем информации и существование при этом отчужденности между людьми, человеческими сообществами настойчиво требуют устранения из каналов коммуникации «помех», точного и четкого употребления слов, максимальной смысловой близости между звеньями цепи: явление — > понятие — > слово. Но удовлетворяется это требование далеко не часто. Не только в обыденной речи, но даже в научном языке довольно велик процент «незнакомых знакомых слов», т. е. тех слов, значение и соответственно правильное употребление которых не вызывает у нас сомнения, хотя на поверку такое наше убеждение оказывается неточным или спорным. Наглядным примером тому может служить термин «культура».
Листая страницы периодической печати, слушая передачи радио и телевидения или просто беседуя с друзьями, нетрудно убедиться в том, что слово «культура» — одно из часто употребляемых в современном языке, а лингвистика свидетельствует [15, с. 435], что значимость какого-либо явления в жизни человеческого общества может проявляться в степени повторяемости обозначающего это явление слова или группы слов.
Если за время с 1891 по 1919 г. были выработаны лишь семь определений культуры, то в последующем тридцатилетии (1920–1950) их число возросло до 157 [193, с. 14], а в конце 60-х годов французский социолог А. Моль [90, с. 35] уже насчитал 250 различных определений и интерпретаций культуры. Такая поразительная многозначность свидетельствует не только о все более активном обращении представителей различных наук к проблеме «культура», об их настойчивых поисках решения этой проблемы, но главным образом об объективной сложности и многогранности самого феномена «культура».
Общепринятое в советской науке до середины 60-х годов определение культуры как совокупности созданных человеком материальных и духовных ценностей, обладая несомненными достоинствами, однако, не отражает всех аспектов проблемы. Поэтому с дальнейшим развитием науки советские исследователи [82, с. 67 и сл.; 50, с. 14 и сл.; 76, с. 32–33, и др.] подвергают это определение критике, отмечают ряд его недостатков:
— определением культуры как совокупности созданных человеком ценностей подчеркивается противопоставление «природа — культура», из сферы культуры изымается все «природное»;
— признанием культуры совокупностью ценностей создаются предпосылки для субъективно-аксиологического (оценочного) подхода, когда взгляды и вкусы самого исследователя, его общества и эпохи служат критерием ценного и неценного в творчестве человека, соответственно включаемого в рамки культуры или оставляемого за ее пределами;
— субъективно-аксиологический подход порождает так называемый элитарный принцип: культура уподобляется музею, где выставлены одни шедевры, созданные творческой элитой, которая, вопреки утверждениям, что творец ценностей — народ, признается создательницей этих шедевров;
— в признании культуры совокупностью материальных и духовных ценностей проблематично само резкое разграничение между материальным творчеством и духовным творчеством, ибо любой создаваемый человеком материальный предмет сначала возникает как идея, как продукт духовного творчества, а продукты духовного творчества материализуются, овеществляются в строениях и картинах, мебели и книгах, одежде и т. д.;
— представление о культуре как о совокупности материальных и духовных ценностей порождает статический подход к ней, затрудняя понимание культуры как процесса и человека как ее творца.
Относительное единодушие среди советских философов и культурологов в критике данного определения культуры сменяется пестрой разноголосицей предлагаемых новых определений, общим для которых является интерпретация культуры как деятельности [76, с. 33]. Сложность этих определений и интерпретаций заставляет с сожалением вспоминать кажущуюся простоту и ясность отвергнутой формулировки. Невольно возникает вопрос: не являются ли они очередной данью моде на усложненность изложения, выражением некоторого интеллектуального снобизма, своеобразной «игрой в бисер»? По-видимому, нет, ибо сложность новых определений свидетельствует о стремлении исследователей с возможно наибольшей полнотой и адекватностью выразить многогранную сущность самого феномена «культура».