— А сейчас, — продолжал Мюллер, — я покажу вам еще один довод нашего родства.
Он нарисовал черту. Неподалеку — еще две. Еще дальше — три. И объединил их знаками:
I + II + III
— Не так ли? — спросил Мюллер. — Мы называем это сложением.
Суставчатые руки закружились. Двое гидранов коснулись друг друга. Мюллер припомнил, как гидраны, едва обнаружили наблюдательный зонд, уничтожили его, даже не попытавшись исследовать. И он приготовился к похожей реакции.
Но гидраны только слушали. Прекрасно. Мюллер поднялся с колен и указал на свой рисунок:
— Теперь ваша очередь, — сказал он. Произнес громко. Улыбнулся широко. — Покажите мне, что вы поняли. Обратитесь ко мне на универсальном языке математики.
Ничего.
Мюллер снова указал на символы, а затем протянул раскрытую ладонь в сторону ближайшего гидрана.
После долгой паузы вперед шагнул другой гидран, поднял ногу и покачал шаровидной стопой. Чертежи исчезли, грунт сгладился.
— Хорошо, — произнес Мюллер. — Теперь нарисуй что-нибудь ты.
Но гидран возвратился на свое место в группке, окружавшей Мюллера.
— Что ж. Есть еще один универсальный язык. Надеюсь, что я не оскорблю ваш слух.
Мюллер вытащил из кармана флейту и сунул в зубы. Играть сквозь фильтрующую мембрану было нелегко. Но он поймал дыхание и сыграл диатоническую гамму. Конечности гидранов слегка затрепетали. А все же они слышат или ощущают вибрацию. Сыграл еще одну гамму, для разнообразия в минорной тональности. Потом принялся играть гамму хроматическую. Реакция стала более явственной. «Это говорит в нашу пользу, — подумал Мюллер. — Это вы понимаете». Ему пришло в голову, что, возможно, целотоновая гамма более всего отвечает настроению их облачного мира. Он исполнил и ее и что-то из Дебюсси впридачу.
Кажется, они начали совещаться. Отошли от него.
Он двинулся за ними. Но идти так же быстро не смог, и вскоре гидраны исчезли во мраке туманного леса. Но они его не убили, а вскоре Мюллер увидел, что гидраны остановились все вместе, словно поджидая. Он подошел — пошли опять. С такими остановками привели его в город.
Мюллер питался искусственной пищей. Химический анализ показал, что пищу гидранов было бы смертельно даже попробовать.
Он много раз чертил теорему Пифагора. Писал арифметические действия. Играл Шенберга и Баха. Рисовал равнобедренные треугольники. Забирался в стереометрию. Обращался к гидранам не только по-английски, но и по-французски, по-китайски, чтобы показать, как разнообразна человеческая речь. Демонстрировал изображения простейших. Но и через шесть месяцев пребывания среди них знал о работе их мозга не больше, чем в минуту посадки на планете. Гидраны терпели его присутствие, молчали. Между собой они общались большей частью жестами, прикосновениями рук, дрожанием ноздрей. У них был какой-то язык, странный, полный посапываний шелест, в котором Мюллер не различал никаких слов или хотя бы слогов. Он, разумеется, записывал все, что слышал.
А в конце концов, быть может, устав от его визита, гидраны пришли к нему.
Он спал.
И только спустя некоторое время он понял, что с ним сделали, когда он был погружен в сон.
Ему было восемнадцать лет, и он лежал обнаженный под сияющими звездами Калифорнии. Казалось, что до звезд можно дотянуться, сорвать их рукой.
Быть богом! Владеть Вселенной!
Он обернулся к ней, прохладной и тоненькой, немного напряженной. Ладонями накрыл ее груди. Потом погладил плоский живот. Она чуть вздрогнула.
— Дик, — произнесла она, — ах…
«Быть богом», — подумал он и поцеловал ее сначала легко, а потом страстно.
— Погоди, — прошептала она. — Я еще не готова.
Он ждал. Помогал ей приготовиться, а может быть, только думал, что помогает, и вскоре ее дыхание ускорилось. Снова произнесла его имя. Сколько звездных систем может покорить человек за время такой короткой жизни? Если каждая звезда около себя имеет приблизительно двенадцать планет, а в некоторых шаровых скоплениях в сфере диаметром одного светового года до ста миллионов звезд… Ее бедра раздвинулись. Он закрыл глаза. Под локтями и коленями ощущал шелковистый покров игл старых сосен. Она не была его первой девушкой, но была первой, которая нравилась. Его мозг пронзили молнии, он почувствовал реакцию, вначале неопределенную, сдержанную, потом бурную. Сила этой страсти поразила его, но через миг увлекла за собой. Быть богом — это нечто в этом роду.
Лег около нее навзничь. Показывал на звезды и называл их, при этом половину названий перепутал, но она этого не знала. Потом они обнялись снова, и было еще лучше.