Холодное любопытство преобладало даже в Освенциме, как-то отвлекая наши чувства от окружающего, которое таким образом рассматривалось с некоторой объективностью. Теперь такое состояние духа поддерживалось как самозащита. Мы стремились узнать, что будет дальше; и каковы будут последствия от того, что нас выгнали, совершенно голыми и все еще мокрыми после душа, в промозглый холод поздней осени. Через несколько дней наше любопытство перешло в удивление: никто не простудился.
В запасе было еще много сюрпризов для новоприбывших. Бывшие среди нас медики скоро узнали: учебники врут! Где-то сказано, что человек не может прожить без установленного количества сна. Ничего подобного! Я был уверен, что на какие-то вещи просто неспособен: не могу спать без таких-то удобств или не могу жить в тех или иных условиях. Первую ночь в Освенциме мы спали на многоярусных нарах. На каждом ярусе (примерно 2х2,5 м) спало девять человек, прямо на досках, укрывшись двумя одеялами на всех. Мы могли, разумеется, лежать только на боку, тесно прижавшись друг к другу, что было даже к лучшему из-за жуткого холода. Хотя запрещено было брать обувь на нары, некоторые тайно использовали ее как подушки, пусть она и была заляпана грязью. Иначе приходилось подкладывать под голову руку, едва ее не вывихивая.
Я хочу упомянуть еще несколько подобных вещей - поразительно, как много мы можем вынести: мы не имели возможности чистить зубы, и несмотря на это и на серьезный недостаток витаминов, у нас были более здоровые десны, чем когда-нибудь раньше. Мы носили одну и ту же рубашку полгода, пока она не теряла всякий вид. Целыми днями мы не могли помыться, даже частично, так как замерзали водопроводные трубы, и все же раны и мозоли на руках не гноились (если это не были отморожения). Или, например, люди с чутким сном, которых мог разбудить малейший шум в соседней комнате, сейчас лежали, прижатые к товарищу, который громко храпел над самым ухом - и это не мешало им крепко спать.
Если бы теперь нас спросили, правдиво ли утверждение Достоевского, что человек - это существо, которое ко всему привыкает, мы бы ответили: «Да, человек может привыкнуть к чему угодно; но не спрашивайте как.» Но в тот момент наши психологические исследования еще не зашли так далеко; мы еще не достигли такого состояния. Мы были в первой фазе наших психологических реакций.
Мысль о самоубийстве приходила почти каждому, хотя бы на короткое время. Она возникала от безнадежности положения, постоянной угрозы смерти, висящей над нами ежедневно и ежечасно, и многочисленных смертей вокруг нас. По личным убеждениям, о которых я упомяну позже, я в первый же вечер в лагере твердо пообещал себе, что не буду «кидаться на проволоку». Эта фраза использовалась в лагере для описания наиболее популярного способа самоубийства - дотронуться до колючей проволоки забора, которая находилась под высоким напряжением. Мне было не так трудно принять это решение. Не было смысла совершать самоубийство, потому что средняя продолжительность жизни рядового обитателя лагеря, рассчитанная объективно и с учетом всех возможностей, и так была очень коротка. Трудно было гарантировать, что окажешься среди той малой доли, которая переживет все селекции. Заключенный Освенцима в первой фазе пока не страшился смерти. Даже газовые камеры теряли в его глазах весь свой ужас после первых нескольких дней - в конце концов, они избавляли его от труда совершать самоубийство.
Друзья, которых я позднее встречал, говорили мне, что я не выглядел сильно подавленным после поступления в лагерь. Я только улыбался, и совершенно искренне, когда произошел следующий эпизод наутро после нашей первой ночи в Освенциме. Несмотря на строгий приказ не покидать наших «блоков», мой коллега, который прибыл в Освенцим на несколько недель раньше, прокрался в наш барак. Он хотел успокоить и утешить нас, и сообщить несколько полезных вещей. Он так исхудал, что сначала мы его не узнали. Демонстрируя юмор и беспечность, он среди прочего нам сказал: «Не беспокойтесь! Не бойтесь селекций! Д-р М. (главврач-эсэсовец - Менгеле) щадит докторов!» (Это оказалось лишь иллюзией. Один заключенный, врач при блоке, человек лет шестидесяти, рассказал мне, как он обратился к д-ру М. с просьбой отпустить его сына, обреченного на газовую камеру. Д-р М. холодно отказал.)