Но вот он пригибается, взводит курки. В небе утка. Трепеща крыльями, напряженно вытянув шею, она возникает над камышом, навстречу взлетают и без выстрела опускаются стволы ружья. Нырок. Не стоит заряда. Уважающий себя утятник привозит домой отборную дичину. Пахнущего рыбой нырка он не привезет. Ленька представляет, как дома он кинет связку битой птицы на пол у двери. Пока он будет солидно, нарочито медленно раздеваться, мать наклонится над связкой и, щупая пальцами утиные грудки, скажет отцу: «Глянь, Ленька-то на неделю привез запаса». Может, подойдет и отец, в одобрительном молчании тоже пощупает уток…
В небе проносится густой косяк, но высоко — не достанешь. В других кулигах тоже молчат ребята — видать, табунки идут в высоте. Ленькины руки судорожней сжимают ружье, глаза наготове. Вот она приближается, лучшая дичь — крыжень! Это приезжие выдумщики гоняются из-за тонкого мяса за маленькой уткой — чирковой, а выросший на море хлопец любит тяжелую, крыжневую. Она уже над головой, ясно видны темно-кофейные перья на тугом зобу, видны красные лапы поджатые в полете к хвосту. Один пропущенный миг — и уйдет дорогая птица. Ведь не крыжнячка, а крыжень, самец! Ленька стреляет. Рухнув с высоты, падает селезень и, всплеснув, кувыркается в воде, поднятый на гребень буруна. Ленька выдергивает со дна шест, выталкивает кайку из камыша и гонится за дичью, которую понесло ветром. Нужно держать кайку носом на волну, а то и не охнешь — перекинет. Ленька проходит бортом вплотную к селезню, подхватив, кидает под ноги и опять правит в камыши, закрепляется, быстро отчерпывает корцом набранную через борт воду, перезаряжает и, с ходу обтерев рукавом забрызганные ружейные стволы, ждет…
Почти сразу налетает тройка лопоносов; заметив охотника, свечкой забирает вверх, но Ленька гахает разом из двух стволов, видит далеко шлепнувшегося в море лопоноса и опять, выдергивая шест из-под взлетающей волны, окуная рукав едва не по локоть, снова выталкивает кайку на открытое, на волю судьбы: опрокинешься или не опрокинешься в темную воду, замерзающую по-над бортами…
Птицы богато. Идет она то вполветра, то стремительно проносясь по ветру в гору, и вскидывать надо мгновенно: навстречу, в угон, в бок, с любого разворота; а то, что после добытой лопоноски и красавца крыжня Леню будто сглазили и он раз за разом мажет, это надо сносить без жалоб: в море всяко бывает.
Пусть к вечеру в корме лодчонки всего две птицы, зато жирные, в самый раз годятся и на борщи и на жарковье с капустой, с картофелью. Да и на подушку есть что набить — возьми ощипай пух под опереньем. Нежный, как дымок, плотный.
Ребята по одному выезжают к берегу, заложив два пальца в рот, пересвистываются и, собравшись, уже глухой теменью «пихаются» на протоке к дому.
У костерка
Хорош отдых в одиночку, еще лучше с напарником, но особо интересно ехать компанией.
Все здесь азартно с самого начала. И дискуссии: куда «правиться», и подбор старожилов, знающих места, и беготня за дробью, порохом, и волнения: пойдет ли из МТС трехтонка?
Но вот все утрясено. Субботнее послерабочее предвечернее время. Товарищи грузятся в кузов машины — осторожно, будто это хрусталь, передают через борт ружья, не глядя, швыряют сумки. Набирается в кузов человек пятнадцать. На всех пятнадцати лицах — озабоченность. Слышатся слова остающихся:
— Ни пера ни пуха.
По примете, как известно, нельзя благодарить, иначе поездка впустую. Полагается ответить: «Иди на фиг». Приметам, конечно, не верят, поэтому «на фиг» не посылают, но на всякий случай не благодарят…
— Сели? — кричит из кабины шофер и, дав сигнал, трогает. Все на ходу начинают закуривать, просыпая на толчках табак. Оставшиеся машут, наперерез машине выскакивают хуторские кобели. Поехали!..
Сегодня еще не начинать. Сегодня добраться бы до «исходных рубежей», а начинать завтра, с рассвета. За дребезжащими бортами мелькают километры расплывчатых предзакатных полей.
На месте уже в глубокой темноте. При свете фар отыскивается полянка. Вокруг вспыхнувшего огня с шумом располагается народ, в одну кучу вываливают харчи: вареную картошку, сало, яблоки, селедку — все вместе. Из общей чарки — обычно алюминиевой крышки, свинченной с фляги, бережно, каждому строго поровну, по кругу, наливается граммов по сто; и тут-то и начинается главное. Побрехачки!..
— Знаете из Крутоярской МТС комбайнера Васюкова, что прошлый год убил на займище волка? — закусывая раздавленным в дороге помидором, начинает какой-нибудь пожилой. — Знаете. Охотник заядлый, мужик свой. Так у него теща… До того ехидная, принципиальная, что гроб. Про охоту не может и слышать. Услышит — вся подберется, сощурится, ноздри свои вот так вот, смотрите, сделает — и давай крыть! Принесет этот Васюков зайца. Час, как убил, а она доказывает: «Заяц тухлый». Или что он на кота похож. Говорит: «Не позволю им пачкать посуду». Человек начинает под выходной день набивать патроны, а она уж тут как есть, уже его жинку, свою дочку, накручивает. И что у всех людей, как у людей, мужья завтра дома, а твой черт-те куда правится, и что он не доведет тебя до добра, и что хату дробью взорвет! Ну, человек страдал-страдал и придумал…