Она несолидно тоненькая, безгрудая, со взгляда — мальчик-подросток.
— Может, — говорит она, — Зина его перевоспитает. Все у них будет вместе…
Она потупленно молчит, затем опять поднимает голову:
— Вот в «Молодой гвардии» у Вали Борц и Сергея Тюленина любовь… и вместе бороли страх, и вместе на фронт ходили.
— А мы не пошли б? — растопыривает пухлые пальцы Катя Сидоренко. — Не хуже других там были б, и никто нам теперь глаза б не колол, что фронта не видели…
— И здесь фронт, — сразу же, как и подобает комсомольскому секретарю, привычно говорит Рымарева.
— А кто, девочки, знает, что в Доме культуры?
— Постановка.
— Нет, доклад по международному.
— Кто делает? Из района? С шевелюрой, что в субботу приезжал?
Веретенникова обхватывает Рымареву за плечи и что-то быстро шепчет ей на ухо. Та с удовольствием смеется, со смехом вырывается.
Не дождавшись бригадирши, к ним подходит Турлучиха.
— Играетесь? — спрашивает она.
Девушки примолкают. Рымарева осведомляется:
— Может, мы без Ани сделаем, что вам нужно?
— Чего уж! — неопределенно отвечает Турлучиха.
Она садится на пятнистую от редкой тени землю. Выдутая эта земля, иссушенная, побелевшая, кажется посыпанной пеплом. Шквалы суховея выцарапывают из почвы порошины, поднимают их, и они несутся на стебли, не задерживаясь на задеревенелых листьях, пролетают дальше.
— А что после доклада? — тихо спрашивает кто-то.
— Танцы. Две радиолы будут.
— Пойдем?
— Ясно, пойдем.
— А я Любку видела, говорит — в бригаде кино хорошее.
— Много Любка понимает!
— Ты понимаешь…
Притихшая Катя Сидоренко надкусывает помидор, сок брызгает на шею Веретенниковой, обе взвизгивают и, схватившись, начинают бороться.
— Цыцьте! — гаркает вдруг Турлучиха.
Ее крупное коричневое лицо так бледнеет, что становится серым, властные толстые губы вздрагивают…
Веретенникова медленно выпускает Катю, оправляет платье.
— А что?
Старуха пинает ногой грудку земли, и она, спекшаяся грудка, стукает, будто камень.
— Видишь? Вам смешочки?..
— А что нам, помирать?
Подавшись вперед, Турлучиха начинает медленно подниматься.
— Успокойся, успокойся, родненькая, — берет ее за плечо Локтева и, глядя на девушек, говорит тихим, укоряющим голосом: — Молодые вы, а черствые. Еще ведь и комсомолки!..
— При чем здесь комсомол, товарищ Локтева? — официальным тоном произносит Рымарева. — И вы, товарищ Турлова, панику подняли, чего нервничаете?
Она оглядывает женщин, идет обувать брошенные в стороне тапочки, осторожно ступая босыми ногами по комьям.
— «Нервничаете»?.. — спрашивает, дрожа щеками, Турлучиха и, припадая на ногу, передразнивая, показывает, как идет секретарь комсомола. — Вот так все у вас! Слова знаете, а по земле ходите в сапогах, потому вам никогда до печенки и не кольнет. А кольнет — вы из колхоза да в город.
На губах Турлучихи, в углах, видна белесь накипающей пены. Локтева цепляет старуху, но та, распаленная, грузная, надвигается вперед.
— «Нервничаете»? — спрашивает Рымареву. — Ты и живешь — в сапогах. Разве понимаешь жизнь? Когда б понимала, хахоньки б не строила, руководитель… Обувайся, обувайся уж! Смотришь!
Шурка Зегеда, слушающая с открытым ртом, обращается к Турлучихе:
— Тетя, верно, чего вы нервничаете? Кто виновен, что вы погодой расстроились?
Теперь, вблизи, давно подойдя, я четко вижу нежные, мелкие черты Шуры Зегеды: острый носик, маленькую, выдающуюся вперед, тоже острую верхнюю губку.
— С погодой, тетя, бороться можно. Вы на курсы по пшенице ходили, отчего ж по кукурузе не пошли? Вас звали — вы отказывались: «Возраст не тот…» Неправда, тот! Вы, тетя, не перебивайте, разве так разговаривают, чтоб одни вы говорили, а другие молчали!
Турлучиха стоит громоздкая, вся в солнце. Прядь волос, такая же белая, как выжженный кукурузный лист, скользит по ее лбу. Расставив тяжелые ревматические ноги, она сверху вниз разглядывает Шуру Зегеду.
— Не надо говорить, тетя, — проводит та маленькой ладошкой перед лицом Турлучихи, — не надо говорить, что одни вы жизнь поняли. Где поняли, если ваша кукуруза сохнет, а наша целая? Мы всем объясняли, как с ней работаем. Все приходили, кроме ваших женщин.
— Зато они сейчас лаются, а кукурузу не опыляют… — встает Веретенникова.
Рымарева пинает ее в бок: дескать, брось!
— Нечего бросать, Маруся, не толкай, — шумит Веретенникова. — Подумаешь, она босиком ходит — значит, землю знает. Агроному, получается, надо и кожу на ступнях, на пятках срезать, чтоб еще лучше знал.