— Нет уж, — твердо сказал я, — точка.
Велосипед был поставлен, мальчишки с азартом обсуждали езду, а серьезная Оля наклонилась к забытой на время езды Наташе, подняла кукурузный початок и ловко повязала на нем платок.
— На куколку!
Стали есть арбуз. Он был обмятый в подводе и почти горячий. Наташа хныкала, ко всем лезла, и все кричали на Гриньку. Гриньке смертельно надоела сестра, но он притопывал перед ней босою ногой и даже вставал на голову — дескать, не реви, дай человеку минуту покоя. Девочку утешил арбуз. Гринька совал ей арбузную мякоть, выковыривая пальцем семечки. Кормили ее и остальные. Однако наибольшим вниманием пользовался у всех Джульбарс. Его науськивали друг на друга, каждый звал к себе, плюнув на щепку, давал ему понюхать и прятал под рубаху, чтоб Джульбарс искал. Сосун дураковато смотрел, сонно отворачивался, и это тоже ставилось ему в плюс:
— Черт хитрый! Нарочно не ищет!
Валентин собрал арбузные корки, высыпал их перед кобылой и начал растопыренными пальцами, точно гребенкой, расчесывать ее влажную, подсыхающую гриву. Старая лошадь сосредоточенно хрупала корками, пенила и роняла зеленый сок, и Валентин жаловался мне на отвернувшегося жеребенка:
— Арбуз не ест, представляете!..
— А дыню ест, и помидор ест, — встревал Гринька, радуясь, что сестра притихла.
Солнце стояло в отвес, разламывалось на тысячи нестерпимых лучей. Палило все небо сразу; каждая его частица, вися над полями, жгла и ослепляла сероватую и скучную, распахнутую до горизонта равнину.
— А у нас на Украине, — мечтательно сказала Оля, — сады!.. В садах вишни, яблоки!
— И ты помнишь?
— Нет. Бабушки рассказывают. Говорят, мыкаем горе на чужбине.
— Твои бабки про чужбину распетюкивают, вроде наш хутор говно.
Оля не нашлась, что сказать, а Валька добавил:
— Желают, заразы, красоты, когда полхутора уничтожено.
Алексей отсунул Джульбарса, объяснил мне:
— Тут пять месяцев немцы стояли. Вот и тут, — показал он на птицеферму, — стояли. Гараж у них был… Слыхали же про Петра Андреича?
— Не приходилось, — сказал я.
Алексей удивленно вскинулся, заговорил, с ходу распаляясь:
— Он, правда, не партизан был, а не хужей партизана. Самому семьдесят лет, без ноги, а лично сам как Чапаев. Ясно?! — горячие, смоляные зрачки Алексея приметно расширялись. — С Петра Андреича хоть кровь по капле сцеди, не сдастся! Понятно? Хоть даже совсем замори его голодом!.. Кушали ж один отрубь на горячей воде… А после и оно кончилось.
Валька, слушавший Алексея, широченно вдруг улыбнулся, точно вспомнил веселое:
— Мать возьмет пустой ящик с-под отрубей, — сказал он, — перевернет кверху дном и тарабанит по дну: может, чего натрусится? Еще и ножиком скребет в щелках.
— Много наскребешь оттудова, — отмахнулся Алексей. — Одни стружки… Потом люди еще сладкий корень отыскали в степи. Роют и заваривают дома, Сперва сладость, а потом ноги пухнут. И все одно не сдавались.
— Были вот какие, — показала Оля, с силой вдавив двумя пальцами свои щеки.
— Верно, — подтвердил Алексей, — чисто покойники. Какая тетка так себе лежит. Какая вместе с дитем, с таким, как Наташка. Как поналупцует, как понаддаст, чтоб не просилось супа…
Тихий, полузагнанный Гринька, который держал на руках сестру, раздул свои и без того широченные ноздри, решительно отрезал:
— Я не просил!
Алексей осторожно, даже нежно отодвинул Гриньку и сказал мне:
— Пошли, одно дело вам покажем. Тут бригада была.
За поворотом ложбины, в которой голубел ставок, ребята остановились.
Под разросшимся бурьяном виднелись фундаменты обгорелых, обрушенных хат. Среди закопченного саманного лома поблескивали осколки оконного стекла, битые блюдца с тонкими розовыми и синими каемками, лежал затоптанный в землю старый лоскут синей юбки. Здесь когда-то обитали люди, рождались их дети. Сейчас на месте былого жилья стояла тишь, и только где-то в травах, а может, в прекрасной вышине заливисто стрекотали степные пичуги.
Из высокой конопли возвышалась полуобрушенная каменная стена сарая, и на ней красным суриком была выведена надпись:
«Смерть хвошистским акупантам».
Надпись была злобно замазана полосой машинного мазута, но мазут выцвел от зноя, от южного ветра, и красные буквы четко выделялись на горячей стене.
— Петро Андреич писал, — сообщил Алексей.
— Здесь и погиб, — пояснила Оля.
— Зато написал! — высказались Валька и Алексей, которые, видно, не раз уже вдвоем обсуждали это.
Валька сорвал колос овсюга, обкусил, сплюнул, кивком показал на поле перед собой: