— Фима, чи Серафима Григорьевна, не знаю уж, как теперь?.. Мне бы съездить, — говорит она, — на базар, а бухгалтер упирается, не дает справку. Всем, негодяй, дал, а мне, паразит, орет: не положено!
— Сделаем, бабушка, — кивает Серафима и, стоя, как на шипах, боясь, что, не поспев с утра, прозевает Игнатьева, поворачивается к парням и одновременно видит, что к ней движутся девчонки с птицефермы, все оживленно сияющие, жестикулирующие, вероятно довольные, что Фима — свой же человек! — сделает все по-свойски.
— Так как же с квалификацией?! — оправляя капитанку, наседает парень. Серафима сдерживает дергающихся лошадей, понимает: требование парня законное.
— Видишь ты, — подбирает она слова пояснее, — будет в колхозе другая жизнь… Погоди…
— Точка! — прокурорски обрывает парень. — Курчевский: «Погоди», теперь вы принимаетесь «годить»?
В его лице ярая ненависть к Серафиме. Ни разу не имел он с ней дела, а уже заранее ненавидит ее. К счастью, девчонки глядят на нее с преданностью. Даже по-овечьи кротко.
— Ну?! — жмет парень.
— Я ж объяснила — ждать надо.
— Погоды? Я молодой, я расти хочу. Конституцию — основной закон государства — читали? Знаете? Так вот: желаю на стройку. На всенародную. И точка!
— С колхоза дезертируешь?
— Чего-о?.. Так понимаете народное строительство? — озираясь, собирая свидетелей, орет он. — Такая ваша оценка?
— Такая! — громче него орет Серафима. — Ишь: «Я требую, я желаю». Я! Я!.. Единоличник!
— Ответите за это. Я к самому депутату. Считаете, не знаем, где искать? Кос-тя-а, подбрось на Солонцовый, — машет он и, натянув капитанку, бежит к проезжающему самосвалу.
Серафима, дергая в запале, уже отвязывает вожжи, но девчата дождались очереди:
— Мы от председателя. Он сказал, что по этим делам теперь к Серафиме Григорьевне, — сообщают они, довольные, что нахала прогнали и теперь без помехи будут слушать их одних. — Мы не хуже тех, что на каналах. Разговаривали мы с ихними девками. Им специальность дают, а что мы тут получаем?
Серафима переводит дух.
— Девочки, вам сразу вынь да положь…
— А почему нет?!
Овечьи кроткие лица мгновенно сменяются на злобные, однако Серафима понимает: орать больше нельзя. Надо спокойно объяснить, что новое бюро все обдумает и соберет людей. Сейчас она растолкует это, лишь возьмет эти протянутые Андреем Леонтьевичем бумаги.
— Тебе с района, в правлении сейчас передали, — с ухмылкой вручает кучер стопу директив, отпечатанных на прозрачной папиросной бумаге. Серафима вертит листы, которые не прочитать и за день, вталкивает в карманы ватника, к сложенным вчера протоколам.
— И вот, пожалуйста…
Перед ней прицепщик Коженков, комсомолец.
— Это что? — берет она сложенную бумажку.
— Заявление.
— На стройку?
— На стройку.
Она сует бумажку обратно:
— Возьми заявление.
— А на что оно мне? Я не себе писал! — Обиженно наращивая голос, бегая по сторонам глазами, он звенит: — Куда мне еще идти? Я к вам, к секретарю партийной организации, пришел. Вы мне, как секретарь, можете ответить?
— Григорьевна! — отодвигая его и девчат, опять встревает кучер. — Борисенко передал: будешь в райкоме — проверь его личное дело. И Петренкова просила насчет собеса ей…
Серафима садится на козлы и, вроде бы зажмурясь от солнца, пускает лошадей. «Что ж я делаю, что делаю?!»
Рессоры упруго покачивают; оси, смазанные Андреем Леонтьевичем, не скрипят, вообще ничто не скрипит, лишь двойная дробь энергичной конской рыси содрогает тачанку да воздух, все явственней разрезаясь о щеки, шуршит на щеках и губах. Здорово. Стоялые кони просят хода; густые, расчесанные, кирпичного цвета гривы взбрасываются; хвосты султанами приподняты на аллюре, шлеи и тяжелые ременные кисти бойко подрагивают в такт бегу.
Может, не такой уж позор остался там, за спиною? Ведь не дебатировать было до ночи, надо ж было ехать!.. Крыши хутора, антенны на крышах в изморозном тумане, будто в разлитом молоке, а впереди, за околицей, на высотах, уже высоко в небо всплывшее солнце пронизывает пелену тумана, и Серафиме весело представлять, как через час уже начнут лосниться, отпотевать поля, дышать отмерзлыми порами… Нет, хорошо все же!
На дороге маячит впереди крутая спина Якушева, корреспондента. С зимы он на хуторе. Печатает в областной газете о колхозниках, об ихней моральности. На днях напечатал про Царькова, самого молодого в «Заре» бригадира. О плюсах Царькова все верно, как сфотографировано; но что Царьков пройдоха, хлопец ушлый из ушлых, чистый вьюн — об этом ни полбуквы. И любого в своих очерках делает наипервейшим маяком. Пишет лихо, как вот ходит. Эйшь, ейшь вышагивает, верзила.