Она стала глядеть в ту сторону, куда ушел Анатолии. Явно ждала, что еще вернется. Донесся шум запущенного мотора, и полуторка с невключенными фарами побежала по светлому под звездами полю.
У моря
По одну сторону дамбы — завешенная дождем, потускневшая перед морозами степь-солонец, по другую — раскачиваются волны. Под напором степного ветра они идут издалека; докатываясь, долбят дамбу, и у берегов, выложенных еще не обточившимся камнем, стоит в рост человека белая водяная пыль.
Ветер рябит на дороге жидкую грязь, выхватывает воду из лунок, оставленных конскими и бычьими копытами.
Среди дамбы у штабелей леса — увязший грузовик. Рядом в полевом вагончике собрались люди, застигнутые бездорожьем.
В чугунной печурке чадит, не разгорается мокрый курай. Чуть вспыхивает, перебегает по стеблям огонек, и люди тянут к нему руки, остывшие на дожде, сморщенные, будто от стирки.
Растапливает городского вида девушка. Она в залитых грязью лыжных шароварах, в какой-то клеенке, напяленной поверх берета. Сидя на корточках, она мужественно дует в открытую дверцу, но на ее тонком, с выпуклым нежным лбом личике нет уверенности в успехе, а только упрямство. Рядом в опойковых сапогах, вымокшие, измазанные, стоят хозяин застрявшей полуторки и шофер, с ненавистью наблюдают за девушкой.
— Дайте ж, слушайте, я подтоплю! — простуженным, раздраженным голосом говорит ей шофер, но она не удостаивает ответом, дует в чадящий бурьян. Дым ест ей глаза, не переходит в огонь, однако она все трамбует в печи колкие стебли курая, обдирая с ногтей остатки розового лака. Хозяин грузовика отворачивается, чтоб не видеть девицу, не выразиться скверными словами. Отогнув тяжелую от воды, от грязи полу брезентовой венцерады вместе с полой кожуха, он лезет за портсигаром, с трудом уцепливает папиросу иззябшими на дожде пальцами. Под нарами лежит собака, круглыми желтыми глазами враждебно смотрит на людей у печки.
С улицы заходит старик в мокрой, сочащейся каплями заячьей папахе. Собака умильно скулит, постукивает хвостом о стену. У старика узкое, тонкогубое лицо; оттопыренные папахой, торчат большие желтые уши.
— Что, Мушка? Не пошла доски укрывать? — спрашивает он собаку и оборачивается к гостям: — Железо на штабелек настлал, набросал кирпича сверху — и то ветром посдвигало.
Гости молчат. Негреющий дым ползет из щелей жестяной трубы, пластом стоит в холодном вагончике.
— Померзли, — определяет старик. — А ну, барышня, тикайте!
Отсунув девушку, будто это предмет, он приседает к печке, выбрасывает курай, чадящий сырым дымом.
— Эк тебя натрамбовали! — говорит он кураю. — А мы пореже тебя сунем. — Он охлопывает холодный бок печки — Прогреешься — потянешь. А может, и не потянешь…
Девушка с негодованием оглядывает спину старика и, открыв сумку, достает лежащие вместе с пудреницей и сухим бубликом потертые, видно, читаные-перечитаные письма. Демонстративно не замечая окружающих, погружается в чтение.
— Нагнала мне погодка гостей! — радушно говорит старик мужчинам. — Барышня вот набрела… А следом и вы с другой стороны…
Людей раздражает разговорчивость старика. Снаружи о стену сечет дождь, ветер вгибает на крыше железные листы, катится по ним, словно колесами брички.
— Погодочка! — сплевывает хозяин грузовика. — Сутки с выпасов едем, а? Здесь еще не хватало застрять!..
Он ни к кому не обращается, просто вслух выливает злость на собачью усталость и холод, на раскисшую дорогу. Пожилой, непомерно высокий, худой степняк, он, должно быть, от постоянной жизни под небом весь бурый; и эту въевшуюся уже до смерти бурость подчеркивают пронзительные, голубые, словно у галки, глаза и белая седая щетина.
Его шофер молод, упитан, коренаст. Прислонясь носом к стеклу, он смотрит на широкую за дамбой воду.
Далеко над бурунами, над желтой глинистой осыпью противоположного берега маячат домишки — «точка» какого-то степного конзавода; дальше по иззубренной береговой подкове рассыпаны белые, едва отличимые глазом хуторки, а еще дальше — совсем отступает, обрывается берег, остается только светлая, как небо, непривычная в степи вода.
— Батя! Неужели только налили? — спрашивает шофер.
— Море-то? А в прошлом квартале. Сами-то откудова?
— С соленых хуторов.
— «Трудовые колосья», что ль?
— Нет, теперь «Путь к коммунизму». С укрупнения. Так как оно с непривычки, вода?
— Чудно! — объясняет старик и адресуется не к шоферу, а к хозяину, как главному: — Овечек же там пасли. Идешь — ящерка да тарантулы по-над трещинами. Земля — камень. Чего еще будет? Ну, кобец, конечно, в небе… А тут как поперло — и чапля, и другое… Во-во: глядите!