Логушов морщится, вслушиваясь в шорох, посвист, удары, грохоты ветра.
— Цацкаемся с ним! Насеять бы, — говорит он, — весь план леса сразу — уже не то было б!..
Видать, от жара печи и от жара близкой лампы ему душно, он стягивает даже сапоги с портянками.
Сторож методически забрасывает совком в поддувало подсолнечную лузгу. Мгновение лузга лежит темная и вдруг сначала с краев и затем враз вся активно вспыхивает, и отблески бегут по полу, освещают стены и потолок.
Говоря, Логушов всякий раз наклоняется вперед, приближаясь лицом к самой лампе. От прилива крови резче проступают веснушки. Крупные, набрякшие в тепле после морозного ветра губы оттопыриваются. Слух привык к грохоту за стеной. Лишь изредка на мгновение оглушающая тишина — и снова царапанье по стеклу. От печного боровка тянет гарью, внутри озабоченно урчит пламя; чувствуешь, как оно идет к трубе под гладко обмазанными глиной кирпичами.
Физиономия Ивана Евсеевича лоснится, оплывает истомой, он кулаком подпирает щеку, но тело берет свое, и щека непрерывно соскальзывает.
— Считают, — говорит он, — что лес в степях — дело колготное: то, мол, акацию к дубам подсаживай, то подрезай эту акацию, чтоб молоденькие дубки не душила… — Осоловевшие его глаза яснеют, опять становятся широкими и голубыми. — Ну какая здесь колгота? Все посадки идут прямой линией. А в косовицу пустил комбайн — он идет, снимает хлеб и заодно краем хедера верхушки акаций… Так и пошел, па-ашел, сколько глаз видит!..
Логушов мечтательно, точно сквозь стену, смотрит куда-то, чуть приоткрыв рот.
— Значит, все рассчитано, Иван Евсеич?
— Да называйте меня Ваня… — мигает он. — Ну да, рассчитано! Вот схемка у меня.
Он достает из стянутого красной резинкой бумажника засаленный листок и, жмурясь на огонь в лампе, крутит в ней сломанное колесико, пытается прибавить фитиль. Руки Логушова большие, с уже выступившими, как у мужчины, жилами, но еще по-мальчишески пухлые.
…Ветер идет валом. Кажется, что кто-то над крышей высоко в воздухе хлопает огромными брезентами. Ветер напирает на дом. Особенно настойчивый порыв — и на стене шевелится солнечный мичуринский монтаж, куски сухой замазки летят с подоконника.
Несколько раз Матвеич выходит в сени.
— Не стихает? — спрашиваю Матвеича.
— Малый стихает, большой начинается. Считай, нет на пятом озимки…
Логушов молчит, и сторож обращается ко мне:
— Выдул… Летом он еще вреднее, летом высушивает. И весной высушивает…
Он подгребает золу фанеркой, щупает выходящую в смежный класс стену.
— Не греется. Степь не натопишь… — Он смотрит в пол. — Чи дождешься такого, чтоб каждый день душу себе не мотать: уродится, не уродится?.. А вдруг как и дождешься… Иван вот Логушов всем рога ломает! Прицепится — рад не будешь. Злой!
Я оборачиваюсь; Логушов спит, поджав босые ноги под скамейку, навалившись телом на стол. Его лицо уткнулось в брошенные перед собой тяжелые руки, и слышно детское, посапывающее дыхание хозяина степного лесхоза.
Весенним днем
Алексей Петрович Денега — новый председатель райисполкома — четвертый день принимал район.
Сегодня он взял на строительстве плотины катер и поехал по морю. Море только наполнялось. Запертая плотиной река затопляла весеннюю, серую еще степь, балки, дороги, усыпанные соломенной трухой, и над морем стоял сыростный запах пахотной земли и талого снега. Катер шел ровно, за кормой вздымались две крутые борозды, взбрасывали на своих гребнях то проплывающий телеграфный столб с изоляторами и оборванными проводами, то строительную щепу и сорванные с плотины опалубочные доски.
Алексей Петрович, тучный, в скрипящем хромовом пальто, стоял на корме и смотрел на далекий берег. Тридцать лет не был он здесь, где родился и вырос. Ему, как все считали, новому тут человеку, уже четыре дня рассказывали о районе, и он слушал, узнавал на местах колхозов былые Поповки, Ивановки, Христовоздвиженки. По фамилиям и отчествам молодых работников он иногда припоминал их отцов, и ему было тревожно, удивительно слушать вроде бы знакомых, а в сущности, совершенно новых ему людей. Вот и сейчас он с интересом слушает тоненького мальца-матроса, который изредка объясняет языком десятиклассника:
— Территория наша была засушливая. Летних осадков до нуля.
Капитан катера стоит впереди, в рубке, и, сознавая, что везет начальство, ни на секунду не отрывается от штурвала; моторист работает внизу, у машины, и Денега, выехав без провожатых, стоит на палубе с мальцом.
— Подвиньтесь, пожалуйста, — говорит мальчишка Денеге, неловко бросает за борт ведерко на бечеве, выхватывает его и с размаху выливает на палубу, что означает уборку.