Слева и справа раздались оглушительные ружейные выстрелы, и Валентин Эрастович не сразу сообразил, по кому и зачем палят; впоследствии оказалось, что егеря выгнали на номера здоровенного косача. Целиковский, подчиняясь какому-то неясному побуждению, тоже решил стрельнуть; он повертел в руках духовое ружье, нажал на скобу, потом на какую-то пупочку, заглянул в ствол, интересуясь, отчего ружье не стреляет, но как раз тут и раздался выстрел: пулька пробила левую ушную раковину, и на снег закапала кровь неправильного, кирпичного цвета, похожего на цвет ягоды бузины, которая там и сям виднелась между темными ветвями и белым-пребелым снегом.
- Так тебе и надо, старый дурак! - сказал сам себе Целиковский. - Не лезь куда не надо, а сиди сиднем в своем углу!
По дороге домой он разглядывал огромную тушу добытого косача, похожего на спящего бегемота, с желтыми вытаращенными клыками, с мутными полуприкрытыми глазными яблоками, и ему было нестерпимо совестно от того, что он, единственный провидец на все восточное полушарие, по легкомыслию участвовал в таком безобразном деле. Думалось вот о чем: если путь очищения от скверны цивилизации и культуры лежит через такие мерзости, как охота, то уж пусть лучше человечество погибнет в силу цивилизации и культуры.
Инспектор вполголоса жаловался генералу Букетову, указывая глазами на Валентина Эрастовича:
- Всю настроению мне испортил...
На другой день, едва поднявшись с постели и позавтракав холодной картошкой с хлебом, Целиковский засел между печкой со стороны лежанки и крашеной тумбочкой у стены. Еле слышно бубнила радиоточка, печь источала вчерашнее, не пахнущее тепло, безумная дочь Татьяна храпела во сне, как пьяный мужик, верхние стекла окон светились предрассветной голубизной, тоскливо, по-собачьи выл сменный гудок на фабрике "Красный мак". А мысли все хорошие, светлые двигались в голове: это ничего, что жизнь, в сущности, кончена, поскольку так и не удалось разжиться барсучьим жиром, верным средством против отмирания всех частей, зато человечество лет через сто одумается наконец и войдет в сношения с ангелами, которые обучат его спасительной методике бытия; тогда наступит искомый "золотой век", когда все люди станут братьями, сама собой отпадет проблема хлеба насущного, когда государство из мрачного соглядатая превратится в добродушного дядьку, когда планета безболезненно избавится от негодяев и дураков; это время наступит сравнительно скоро и непременно, ибо не может такого быть, чтобы род людской, дивно приблизившийся к ангельскому обличью, выдумавший аэроплан, музыку, детекторный радиоприемник, литературу, - планомерно двигался бы к нулю...
Кто-то продолжительно и властно стучал в окно, но Валентин Эрастович не услышал стука и поэтому немало был удивлен, когда дверь в комнату распахнулась и перед ним предстал генерал Букетов.
- Вот зашел вас проведать, - весело сказал он, сверкнув металлическими зубами. - Как настроение, ухо как?
- Настроение трогательное, - ответил ему Целиковский, - а на ухо наплевать, потому что оно все равно не слышит. Хоть отрезать его совсем, по примеру художника Гогена, так как проку от него нет. Только вот думаю, приключение такое мне как будто не по летам.
- Судьба, доложу я вам, не разбирает, кто стар, кто молод, кто предатель родины, кто герой. Вот я в сорок втором году попал к немцам в плен во время нашего весеннего наступления: контузило меня булыжником, свалился замертво и лежу. Ну, подобрали меня немцы, посадили в лагерь под Великими Луками, и я через четыре месяца убежал. У наших уже прошел госпроверку, оправдали меня по всем статьям, но в строй назад не берут, потому что у меня голова дергается и в сумерках я ничего не вижу, говорят: давай, капитан, в тыл сапоги тачать. Только на самом деле я нитку в иголку вдеть не мог, не то что сапоги тачать, а существовать не на что, поскольку как бывшему военнопленному мне пенсию не дают. Тогда продал я шинель, баян и поехал в Москву добиваться правды. Являюсь в Наркомат обороны, так и так, говорю, в строй назад не берут, работать я через контузию не могу, давайте пенсию, потому что все же надо как-то существовать. Или не надо?.. Ну почему же, говорят, надо, только вот какая заковыка: насчет вашего брата, военнопленного, пока никаких распоряжений не поступало, ждите конца войны...
Безумная дочь Татьяна зарычала, заворочалась на печи.
- Ну-ну, Таня, детка, угомонись, - сказал Валентин Эрастович; девушка пару раз всхлипнула и затихла.
- Ну так вот: говорят, ждите конца войны. Я говорю, я не могу ждать, у меня средства на исходе, да еще вчера пропил с инвалидами семь рублей. Хорошо если война кончится через месяц, а ну как через год, - что же мне, с голоду помирать? Они, как попугаи, талдычат одно и то же: ждите конца войны. Ну, думаю, хоть воровать иди! Нет, честно, пришла мне в голову такая больная мысль пойти к черту, к дьяволу воровать... На мое счастье, один приятель устроил меня командиром банно-прачечного отряда, а то бы я точно сбился с истинного пути.
- У меня в жизни, - сказал Целиковский, - был примерно такой случай... Когда я строил всесезонный велосипед, понадобилась мне легированная сталь, из которой делаются болты для крепления рельсов к шпалам...
Вдруг Валентин Эрастович прервался и сделал тонкое, чрезвычайно внимательное лицо, ибо в эту минуту ему послышались сообщительные шумы. Он тронул Букетова за рукав и спросил его шепотом заговорщика:
- Слышите, генерал?
- Слышу... - сказал Букетов и тоже сделал тонкое, чрезвычайно внимательное лицо.
- Видите, генерал? - Целиковский указал пальцем на неясные лики, появившиеся в окне.
- Как будто вижу...
- Больше сахару надо есть!
- У меня, как вы помните, диабет.
- А вы сходите к ведунье Маевкиной, - эта должна помочь.
Впоследствии они частенько собирались в ветхом домишке по улице Дантона, усаживались рядом напротив окна и за душевными разговорами ожидали, не послышатся ли вновь сообщительные шумы. От этого занятия они не отстали даже после того, как между ними черная кошка пробежала, поскольку Букетов женился на ведунье Маевкиной и у Валентина Эрастовича с досады возникло к ней чувство, похожее на любовь.