Потом была комнатка - видимо, в одной из этих хижинок - полупустая, с пучками сохнущих водорослей на стенах, глиняной лампой на полу и дверным проёмом без двери, выходившим прямо во дворик. Он на лежанке, а Янтарь раздевается, стаскивая через голову платье. Под платьем - точь-в-точь то же, что и на пляже, и даже в камешках мерцают точь-в-точь такие же огоньки, а потом она помогает раздеться ему, стаскивает пояс и повязку, открывая голову ветру, выбрасывает прочь сандалии, за каждую из которых можно купить десять таких домиков и берётся теперь за накидку, а Таллукер только помогает, облизывая пересохшие губы. Снова объятия и поцелуй; ему кажется, что в глотку потекла морская вода, а она уже отбросила накидку прочь и стоит теперь над ним на четвереньках, похожая на последнюю, самую сильную волну. "Она ведь одного со мной возраста",- думает Таллукер и выпускает мысль прочь вместе с выдохом.
- Не бойся, если не умеешь,- шепчет она в ухо и больше всего хочется, чтобы губы задевали щеку,- Море забирает только неумелых мореходов.
А потом она опустилась и он поплыл сквозь локти и колени, вдыхая, выдыхая, но не пытаясь бороться с течением. Лежанка была тесновата для любви, он чувствовал, что места не хватает, но не мог оторваться от губ и всплыть из огня, который легко и быстро пожирал любое неудобство. Это была добровольная борьба, горячий заплыв в тяжёлой морской воде и он с удивлением обнаружил, что не только возраст, но и рост неё совершенно такой же, словно они были нарочно так собраны, чтобы осознать, что родились в один день. А потом, когда часть, знакомая ему по снам, закончилась и пошла другая, пряная и незнакомая, он почувствовал, что теряет власть над всем - сами его мысли таяли и текли в незнакомом водовороте, а хижина словно вращалась вокруг своей оси, неторопливо покачиваясь на волнах прилива.
После он снова лежал, уже один, а она, окатив себя из ведра прямо на пол, пила из кувшина и с каждым глотком её груди вздрагивали, словно принимая и свою долю. Потом она предложила кувшин и ему, но там оказалась не вода, а вино, мутное и кружащее голову, от какого даже из носа начинает пахнуть, а она натянула всё-таки платье, плотно облепившее вспотевшее тело, и ушла куда-то наружу, а потом ночь, и свечи на полу, и маслины с косточками, которые положено плевать прямо во двор, и снова ожерелье, но теперь уже луна играет на нём и искорки становятся совсем крошечные, словно пылинки серебра на верстаке ювелира. Теперь волны подкатывали прямо к голове и Таллукер помогал им, понимая, что Янтарь тоже должна что-то чувствовать, потому он ей что-то шептал, обещал, доказывал... потом опять был полдень и на этом месте Таллукер запутался окончательно.
Всё вокруг расклеилось и потекло, как узоры в тающем калейдоскопе. Дни и ночи перемешались, словно карты в колоде; бывало, они сменяли друг друга так быстро, что только мельтешили за окном, накатываясь и пропадая, как промелькнувшая мимо телега. Случались дожди; по стенам бежала вода, а они лежали рядом, и её ладонь лежала у него на груди, словно огромный и тёплый паук, а потом снова было солнечно, и полоса золотого света окатывала лежанку теплом.
Нужду они справляли сразу возле выхода, в небольшой потёрханной будочке со скрипучими петлями и крошечным глазком, который в круговерти дней и ночей словно подмигивали, а за ней, притулился, похоже, чей-то крольчатник. Кроликов там давно не было, только белая тряпка сохла на окне, и паук плёл рядом кружева мохнатой паутины. А потом снова была хижина и янтарный, морской, звёздный огонь, пробирающий до загривка и мешающий часы в пряное, перебродившее варево.
IV
Однажды он проснулся один. Стоял головокружительно жаркий полдень, лежанка высохла так, что хрустела, как хворост, а на землю было страшно ступить босой пяткой. Пошатываясь, он вышел во дворик, сощурил глаза и почувствовал, как тепло облегает его, словно мантия. Он решил всё-таки одеться и вернулся назад, в сухую тень, нащупал скомканную накидку, что-то из белья и пояс с мешочком, так и не тронутым и по-прежнему набитым морскими камушками. Пояс он одевать не стал, разыскивать сандалии - тоже; просто натянул накидку поверх нижней рубашки и вышел, жадно ступая босыми ногами. В дворике не было ничего примечательного, только трава росла из-под нужника (а когда-то он был уверен, что обитатели халупок делают прямо в яму...); справа был проход с заборчиком, давным-давно заблудившимся среди кустарников. Туда и направился, можно сказать, наобум: мимо перекошенного столба и двух заборов с вычерненными временем досками, ещё хижинки, и ещё хижинки - на пустырь, где бурчала и фыркала чумазая, неопрятная кузница.
Наконец, вышел к стене - длинной-длинной, от горизонта до горизонта, из белого кирпича, покрытого полуосыпавшейся штукатуркой. Стена была невысокая, примерно в полтора человеческих роста; во многих местах она до того обрушилась и осела, что можно было разглядеть и ту сторону.
Он прильнул к проёму и увидел бесконечную заболоченную равнину без единого деревца, поросшую хвощами и папоротниками. Дух от неё шёл гнилой и тяжёлый, словно из заросшего тиной омута. Почему-то казалось, что он здесь уже был, даже просыпался как-то в точно такой же жаркий полдень, прямо на горячих кирпичах стены и долго-долго тряс головой, пытаясь понять, как занесло его на эту странную границу. Нужно было срочно у кого-то спросить, узнать, выяснить, как такое могло быть - с этой мыслью он обернулся, уже открыв для верности рот... и внезапно увидел Янтарь. Она стояла у него за спиной, и её ожерелье сверкало теперь поверх платья.
- Гуляешь?
- Да. Послушай, что это у вас здесь?..
- Это стена. Пошли, нам пора обедать.
За обед успело смениться три ночи - Таллукер и сам не понимал, как так может быть и всё порывался выйти во двор и проверить, но воспитанность не позволяла - и, таким образом, обед трижды превращался в завтрак, себя и ужин.
Потом выпала ночь длиной в три обычные ночи. Девушка зажгла светильник - огонёк горел, словно в янтарном плафоне - и Таллукеру, словно сквозь туман, вспомнились ночные лтаморские бдения. Пришла мысль, что зря он учил, наверное, этот язык, похожий на плетёную корзину, хитро сделанную, но пустую внутри - всё равно ни один народ на нём не говорит и даже буквы не подходят к другим языкам, словно чураясь и считая их недостаточно важными.