– Ну что же, начнём, – сказал я не вслух и не про себя, а как-то средне, будто во сне или беспамятстве, или будто обращаясь к абстрактной точке, с оттенком того, что эти произнесённые несложные слова, конечно, несложные, но выдуманы они впервые на свете вот именно здесь и сейчас и, может быть, даже не мною, а некоторым удалённым Вселенским Разумом, который транслировал их мне по невидимой антенне, изгибающейся среди звёзд наподобие бесконечно длинной и гибкой китайской гимнастки, и сейчас эта китайская гимнастка, притворяющаяся антенной, сильно шмякнула собой в этом мире – так шибко шмякнула, что вот уже извлекается из-за пазухи топор, ладно сделанный топорик-батюшка, которого как ни упрашивай, а сплоховать он не сплохует.
И вот говорю я эти слова, будто спокойно так, раздумчиво и основательно говорю я эти слова, а сам облизываю сухим языком сухие губы – так, как если бы дерево облизывало дерево – сухие, поскольку я-то ведь знаю, что потом произошло не буду рубить. Не буду рубить дерево. Именно так:
– Не буду рубить, – сказал мне топор гулким тоном, тоном, который он достал из большой, пустой коробки, существующей где-то там на манер баньки с пауками. И продолжил со сходной по глубине гулкостью: – Не буду рубить дерево.
– Почему? – спросил я автоматическую глупость, ибо, дорогие мои, родненькие вы мои детушки, невозможно не стать хотя бы на секунду автоматическим роботом, глупым, растерянным, мгновенно-несчастным, если с тобой говорит топор, бестолковый, как казалось, предмет без сучка без задоринки.
– Беда будет, – коротко ответил топор; да и я не ждал от него изустных трактатов, которые смешно было бы ждать от рубящего инструмента. В самом деле, рубящему инструменту положено говорить рублеными фразами, ему сам Бог велел разговаривать по принципу «сказал как отрезал», и даже ещё короче, поскольку отрезáть можно долго, можно резать и резать километровый оренбургский пуховый платок маникюрными ножницами вашей мамы, и он всё не будет кончаться, этот суперплаток, моментально самозашиваясь на месте разреза, а вот если отрубить – то это совершенно другое дело: отрубают ведь на раз, безвозвратно и молниеносно, и именно поэтому я говорю, что топор разговаривал даже не по принципу «сказал как отрезал», а ещё короче, как если бы рубил мелкие сухие веточки.
– Беда будет, если не разрубить полено, – ответил вместо меня робот, вывернувший тумблер громкости почти на максимум, думая, очевидно, что это прибавит его словам весомости. Ну так дурак он и есть дурак, как заявлялось выше; он, в своей потешной дурацкости, думает будто все или почти все проблемы можно решить с помощью тумблера: вывернул громкость – и стал весомее, или страшнее, или начальственней; вывернул слёзы на максимум – стал жалостливее, трогательней или, глядишь, человечней; вывернул алкоголь – стал счастливее, или беззаботней, или талантливей. Но ведь, извините за пафос (у которого болезнь Паркинсона и крупно трясётся голова), жизнь – это как минимум тысячи тумблеров, которые вращаются одновременно в непредсказуемые стороны.