К звездочету, к кому доступ труден, как к Далай-Ламе, Треч собирается запросто.
— Он в вас запустит подсвечником, — предупреждает Лунин.
— Увидим, — отвечает Треч.
И, возвращаясь от звездочета, говорит:
— Ваш отшельник и мудрец просто большой русский дурак. С землей он ничего общего не желает иметь, только со звездами. Он изволит думать, что наверху лучше, чем внизу. Старый хлам заброшенного чердака. Наверху или пусто, или еще хуже. Внизу хоть одно ценно: наглядность. Что наверху? Пьют водицу и укрываются облаком. Весело! А он уверен в благости. Катастрофический дурак! Только в России мыслима такая разновидность. Любопытно, на какую звезду он вскочит, когда с моря, ну хотя бы турки, начнут обстреливать его дом?
— Не был он у Домгайлы, брешет! — бормочет Лунин. Но Мирович говорит глухо:
— Был.
А поэту безразлично, был он или не был: ведь все равно и сегодня Треч поведет «светлейшую» в горы.
— Вообще тут изрядное сборище чудаков, — продолжает Треч и обводит всех внимательным взглядом. — Вот вы, потерпевшие крушение. Ведь каждый из вас хоть раз в жизни, но тонул, правда?
— Допустим, — кривится Лунин. А Мирович шепчет ему сзади, лихорадочно, торопливо, точно в бреду:
— Молчите, молчите!
— Согласны? — радостно подхватывает Треч. — Потерпели крушение? Тонули? Барахтались и видели дно? На вашем месте другой бы навек закаялся пускаться вплавь, а вы… Другой бы все моря, все реки, рельсы и телеги возненавидел до пятого колена. Но на то вы и русские путешественники.
— А вы русский? — тихо спрашивает поэт и почему-то снимает скуфейку.
— Русский, — чуть улыбается Треч — глазами, потому что неизменная сигара во рту и дымится без устали. — Но я из новых русских. Морям я предпочитаю удобный кабинет, рельсам — кресло или качалку, а многим дорожным спутникам — одну женщину хорошей крови, породистой крови, заметьте. Я во всем люблю приятное. Конечно, и мне приходится бродить, но единственный и неизменный способ продвижения — это…
Треч заботливо поправляет манжеты и запинается на миг.
— …воздух. Но, к сожалению, он мне недоступен. Поэтому я в редких случаях разрешаю себе прогулки. Меня никуда не тянет. А вы — обломки, вы чудаки. Вам не сидится, какой-то бес вас толкает. Какой, какой? Любопытно, кого же это пандемониум откомандировал в распоряжение русских чудаков. Не завидую ему. Тонули — надо отдохнуть, а вы снова мечтаете о новых катастрофах.
— А кто вам докладывал о наших мечтах? — вновь перебивает Лупин.
И опять, волнуясь, горя, изнывая, шепчет ему Мирович:
— Молчите! Молчите!
— Кто? Никто, — спокойно отвечает Треч и невозмутимо, только брови слегка сошлись, говорит: — Я все знаю, как и все могу.
— Господин Треч!..
Мирович поднимается с дивана, руками упирается в плечи Лунина, точно боится поскользнуться на гладком полу, и дышит жарко и прерывисто.
— Господин Треч… Я научился смеяться над всеми идеями, я презрел всех людей. Мне в Калифорнии было так же скучно, как в Елабуге. Я возненавидел слова, потому что они еще отвратительнее поступков. Я никому не верю… Но если… вы сейчас, вот при мне… прямо с дороги напрямик взберетесь на Чертов палец, я… я поверю в вас и пойду за вами куда угодно…
— Вы все с ума сошли! — кричит с балкона Лунин, задыхается от кашля и зовет, перегибаясь через перила: — Вернитесь, черт вас возьми. Вернитесь!
А когда сбегает вниз, в сад, и, никого уже не найдя, удрученно бредет куда попало, минут тридцать кружит по дорожкам и, наконец, упирается в какой-то чужой забор — он возле него находит поэта лежащим ничком в траве, и ничего, ничего не может понять в бессвязных и путанных словах поэта. Только одно улавливает, что и «светлейшая» ушла с теми, что позвал ее Треч, а она покорно покинула комнату, дунула на свечку и вышла.
— Как служанка!.. Поднялась: хорошо, иду. Надо разорвать, уничтожить все книги. Лгут книги, стихи. Правду знают только самцы — смуглые, прилизанные куаферы… Нет, нет, «светлейшая» чиста… Я обезумел, но… Лунин, Лунин… что это… что это? Смотрите… Смотрите!
И вцепившись в перекладину крепко, крепко, поэт своей скуфейкой тычет в небо — туда, где на конце Чертова пальца горит и разгорается багровое пламя все увеличивающегося и увеличивающегося костра…
У подножья Чертова пальца Треч, смеясь, говорит Мировичу: «до скорого свидания», «светлейшей» целует руку, а минут пять спустя сверху раздается его голос в темноте отчетливый, как приказ:
— Я на верхушке разложу костер… Глядите вверх! Вещественное доказательство… Без обмана… Остерегайтесь подделок. До свидани-и-и-я…