– Ларри захотелось, чтобы детишки росли в деревне, – проговорила она скрипевшим голосом, провожая Ферди и Лизандера в огромную гостиную, – и меня поселили в Парадайзе, где даже по магазинам нельзя походить. Потом упек их в пансион – его дети должны иметь шикарное произношение и солидных друзей – и рассчитал за месяц вперед моих слуг, а также миссис и мистера Бримскомб, чтобы вынудить меня отсюда выехать.
– Бедный мистер Бримскомб ухаживает за этим садом уже сорок лет. Только посмотрите на этого согбенного старика.
Мериголд кивнула на древнего садовника за окном, угрюмо подстригавшего тисовую изгородь.
– Я же не могу его выгнать, это разобьет ему сердце. Он расстроится еще больше меня.
– Мериголд, – прервал Ферди, – это Лизандер Хоукли.
– Рада познакомиться с вами, – сказала Мериголд без энтузиазма, но затем ободрилась. – Вы не откажетесь пропустить по кружечке?
– Конечно, нет, – ответил Ферди и, увидев испуганное лицо Лизандера, прошептал ему: – Не теряйся, увидишь, игоа стоит свеч.
– Она такая толстая, – прошипел Лизандер, – и я не представляю, сколько нужно выпить, чтоб приблизиться к ней даже на сотню ярдов.
– Какой обзор, – восторженно воскликнул Ферди, протискиваясь между арфой и граммофоном с изогнутой трубой, чтобы получше рассмотреть вид из окна, занимавшего почти всю стену комнаты. – Здесь «Валгалла», и «Ангельский отдых», и за «Веллингтонией» коттедж Рэчел.
– Да мне наплевать, – зароптал Лизандер. – Я хочу домой.
Несмотря на брошенные на ковролиновое покрытие яркие персидские ковры, изобилие шелковых подушек, лежащих в ряд, а также стулья и софы, обитые шотландкой, комната была так же уютна, как склад мебели на Оксфорд-стрит. Для комфорта в ней было слишком много темных громоздких картин, канделябров, позолоты на зеркалах и очень мало согревающих огнем поленьев в камине.
На стенах висело множество золотых дисков, завоеванных «Кетчитьюн», снимок печального спаниеля Стаббза, гравюра Хогарта с изображением музыкального вечера, взятая в рамочку первая рукописная страница сонаты Бетховена и Пикассо. Слишком большое пианино, различные награды за достижения в записи музыки и многочисленные фотографии Ларри Локтона, обнимающегося со знаменитостями, – в основном с миссис Тэтчер, – наводили тоску. Расставленные в комнате бюсты великих композиторов свысока взирали на нагромождение этих нужных и ненужных вещей.
Бедная Мериголд была очень растерянной. Сначала она забыла про воду для виски, затем принесла ее, не зная для чего, и полила уже отцветшие бледно-розовые гиацинты.
– Тем не менее вы кучу цветов получаете, – сказал Лизандер, разглядывая расставленные вокруг букеты розово-красных гладиолусов.
– Я их сама себе отправляю, – призналась Мериголд, расплакавшись.
Пока Ферди наполнял кувшин и подбирал какую-то кухонную утварь, Лизандер расспрашивал Мериголд о том, как она узнала об изменах мужа, уже искренне начав ее жалеть.
– Впервые это произошло на официальном приеме в декабре. Я всегда выделялась на вечеринках.
Она взглянула в сторону кухни, услышав там шум.
– Когда мы поженились, за мной все волочились, – это сейчас я старая калоша, к которой подлизываются только потому, что она жена босса.
Она громко высморкалась и хлебнула еще водки с тоником.
– По-моему, Ферди, она слишком крепкая. Итак, я болтала с женой секретаря и через комнату увидела, что секретарша моего мужа Никки сидела на кожаной софе. Сам он стоял рядом и разговаривал с финансовым директором, а она терла перед брюк Ларри.
– Может, просто стряхивала клочок пуха, – попытался успокоить ее Лизандер.
– Скорее, чего-то другого, – презрительно оборвала Мериголд. – Тут Ларри заметил слежку и толкнул ее в голень. Когда я устроила ему сцену, он орал, будто я все выдумала, потому что слишком много выпила. Я была в таком смятении на следующий день и обратилась в Общество страдающих дворян.
Ферди подумал, что это равнозначно перевозке угля в Ньюкасл.
– Я помню, тогда председательствовала леди Числеден, – продолжала Мериголд, – а я, уже почти добравшись до Ратминстера, вдруг вспомнила про свои записи, которые всегда веду по старой секретарской привычке, и припустила домой. Патч всегда остается у себя на кухне, если мы уходим, сейчас же она бегала у лестницы, и я поднялась. Гостевая спальня была только что декорирована персиковым драйлоном, персиковыми узорчатыми занавесками, и я подумала, что обратила внимание на антураж, потому что все действительно выглядело мило, и тут их застукала.
– Какой ужас, – произнес Лизандер, на самом деле испытывая это. – И что вы сделали?
– Я была настолько шокирована, что сказала: «Эта комната только что декорирована». Никки спросила, почему не сделаны раздвижные стены. Я мотивировала тем, что не люблю их, потому что у них вид, как у обшивки, и поинтересовалась, давно ли она спит с моим мужем. Последовал ответ: «Сейчас скажу, только вот загляну себе в одно место, наглая ты корова».
– Ну а вообще-то она как? – спросил Лизандер и подбросил дров в огонь, видя, что Мериголд дрожит.
– Никки? Пишет «клептомания» с двумя «к», но обчищать предпочитает мужей, а не магазины. – Мериголд фыркнула. – Выглядит, как одна из тех девиц, что заманивают народ к колесам фортуны на ярмарках. А в общем очень, очень хорошенькая, никогда бы не подумала, что мой Ларри ее привлечет. Я вообще считала, что он восхищается единственной женщиной – Маргарет Тэтчер. Никки спросила меня, почему двери в спальне не раздвижные.
– Вы нам это рассказывали, – напомнил ей Ферди, озабоченный услышанной историей.
– Простите, повторяюсь. Я так старалась быть хорошей женой. Хоть без поддержки в деревне, но занималась своими комитетами, всегда мыла по пятницам голову и накрывала ужин при свечах, ожидая возвращения Ларри из города.
Она вновь зарыдала.
– Да за что же это мне, хотела бы я знать. Лизандер подлил ей.
– В начале нашей совместной жизни я так много занималась домашним хозяйством, штопала носки, бегала по дешевым распродажам, обходясь без обеда. И мы были так счастливы.
– Вы не покажете ваши свадебные снимки? – быстренько вмешался Ферди. – И те, что сделаны в первые годы брака?
С трудом протиснувшись между ним и Лизандером к софе, Мериголд открыла альбом для фотографий в красном переплете.
– Смотритесь вы ужасно, – сказал Лизандер, с удивлением рассматривая снимок, относящийся к шестидесятым годам, на котором Мериголд запечатлена в Гайд-парке. – Большие ноги, а этот китайский ремешок уж чересчур сексуален.
– Я целые две недели экономила на обедах, чтобы расплатиться за это платье, – вздохнула Мериголд. – Я еще потом вручную ушивала его в талии.
– Н-да, вам надо меньше есть, – с укором посоветовал Ферди. – Талию вашу теперь и ногами не утопчешь, а кожа просто ужасна.
Лизандер неожиданно вскочил, изъявив желание посмотреть в соседней комнате забег в 3.15. Из окна был виден чем-то напоминавший ему Мериголд фазан с ярким оперением и красной головой, который, вытаращив глаза, бродил по замерзшим лужайкам в поисках убежища.
– О каких-то личных отношениях речь не идет, – мягко говорил Ферди. – Это как капризная лошадь для скачек. На объездку месяц – ну два, зато потом – галопом. Лизандер поможет выскочить из колеи, в которой вы застряли, перестанете пьянствовать по утрам и начнете вместе играть в теннис, а вечерами в вашем доме опять будет гореть свет.
– Да ничего не получится, – застонала Мериголд. – И вообще, если бы не Патч, я покончила бы с собой.
Патч лежала, как тюфяк, и таращилась на них сквозь струны арфы.
Когда Ферди приступил к финансовой стороне дела, Лизандер так смутился, что пришлось утащить его в логово Ларри, потрясающее своим баром в углу со всеми известными человеку напитками, снизу доверху оклеенным этикетками.