– Но вы были им, месье. И даже больше: вы были убийцей.
– Нет! – Боб Баррайс вскочил. – Это был несчастный случай! Если вы все правильно видели…
– Я видел, месье. – Гастон вытянутой рукой показал на пачку денег. – Спрячьте их. Вы хотите купить меня, как покупают быка, чтобы потом забить его? На что мне кресло, кровать, ковер, бочка вина и поездка в Гренобль? Что я видел, останется здесь! – он хлопнул себя ладонью по широкому лбу. – Я не продаю себя!
– И что вы собираетесь предпринять с этими дурацкими сведениями? – закричал вдруг Боб, сжав кулаки.
– Я еще не знаю, месье. Может быть, расскажу Луи.
– Кто это – Луи?
– Луи Лафетт, лудонский полицейский.
– Что вы будете иметь с того, Гастон? – Безвыходность положения мертвой хваткой сжала горло Бобу. Этот Брилье тверд, как скалы, на которых он живет. Но и самую твердую скалу можно взорвать. Не одну гору уже искрошили и сровняли с землей.
– Ничего, месье, совсем ничего. Только чистую совесть. Вы знаете, что это такое – чистая совесть? У большинства ее никогда не было, без нее можно жить, очень хорошо жить. Если нет ноги, это тягостно, нет руки – тоже обременительно, трудно жить с одним легким, одной почкой, половиной желудка, одним ухом, пятью пальцами, дыркой в животе… И только когда нет совести, никто этого не замечает. Но я другой, месье. Я бы не смог жить без совести.
Боб Баррайс убрал деньги. Деньги теперь стали смешными. Больше всего поражал его тот факт, что старый, скрюченный от работы, выброшенный на задворки жизни человек смог уничтожить его. Что есть люди, плюющие на деньги. Что кто-то мог расправиться с Бобом Баррайсом с помощью такой смешной, абстрактной штуки, как совесть.
– Полиция не поверит вам, никто не поверит вам, вас даже не станут слушать! Две комиссии расследовали несчастный случай и закрыли дело, погибший уже на пути в Германию и будет послезавтра погребен. Сгоревший автомобиль уже сдан в металлолом. У вас нет других доказательств, Гастон, кроме ваших глаз! А их сочтут подслеповатыми от старости… – Боб Баррайс обошел вокруг стола. Гастон, не зная, что замышляет его посетитель, схватился за топор и выставил его перед собой. Боб горько усмехнулся. Он – как человек из каменного века, повстречавший зубра. – Почему вы хотите предать меня, Гастон?
– Это было в войну, месье, да, точно, в 1940 году, в Шампани. Немцы прорвали нашу оборону и гнали нас, как зайцев. Мы бежали что было мочи. Нам в спину стреляла артиллерия, в воздухе, завывая, неслись пикирующие бомбардировщики. Месье, это был ад! Одни молились на бегу, другие плакали и кричали от страха. А потом нас настигли гранаты, врезались прямо в нашу гущу, лишь клочья полетели. Передо мной бежал Пьер, маленький Пьер из Бриансона, помощник аптекаря, мальчишка, у него и бороды-то еще не было. Он спотыкался о трупы, перескакивал через воронки и плакал, как ребенок, громко так, звонко, а когда разрывалась граната, он кричал: «Мама, мама, помоги мне, мама!» Потом его задело, осколком отрезало левую ногу, я остановился, перетянул своим ремнем культю и кричал всем, кто пробегал мимо нас: «Помогите мне, камарад, я не дотащу его один! Кто-нибудь, мы вдвоем донесем Пьера! Помогите! Вы, трусы, преступники, убийцы! Хоть один остановитесь! Только один! Пьер изойдет кровью! Мы можем его взять с собой. Камарад… Нужен только один из вас!» Но они бежали мимо, трусливые, думающие лишь о своей жизни. Они ударяли меня по рукам, когда я пытался задержать их, пинали меня, толкали, опрокидывали на землю и бежали по мне и Пьеру. Тогда я оттащил Пьера в воронку и оставался с ним, пока он не умер. Потом меня взяли в плен немцы. Война для меня была окончена. Но я не потерял свою совесть. Теперь вы понимаете меня, месье?
Боб Баррайс молчал. Не имело никакого смысла объяснять старику, что мораль – излишняя роскошь в жизни. У Гастона Брилье был череп мамонта, а вместо мозгов – обломки скал. Там не было пластичного, податливого материала, из которого можно было бы что-то лепить. Каждое новое слово было бы выброшено на ветер.
Он повернулся и вышел из каменной хижины. Гастон последовал за ним, накинув на плечи мешковатое пастушье пальто на подкладке.
Снаружи у машины стоял толстый трактирщик Жюль Беранкур, приподнявший свою меховую шапку, когда Боб приблизился. По деревенской улице, едва очищенной от снега, не спеша подходил жандарм Лафетт. На нем была длинная шинель и положенное по уставу кепи. Однако под ним вокруг головы был обмотан толстый шерстяной шарф. Боб остановился и оглянулся. Гастон стоял позади него.
– Это полицейский?
– Да. Луи.
– Вы выдадите меня?
– Я должен, месье.
– Тысячу франков в месяц, Гастон.
– А если дьявол предложит мне двести лет жизни…
– Тогда подождите до завтра, пожалуйста. Подумайте еще раз обо всем. Я приеду снова, завтра…
– Зачем, месье? Ничего не изменится. Но я, конечно, могу подождать до завтра. Хотя это и не имеет смысла. Счастливого пути, месье.
– Спасибо.
Боб Баррайс быстро прошел к своей машине, не обращая внимания на толстого Жюля, и уехал. Жандарм Лафетт поспешил подойти к дому Брилье, прежде чем тот ушел.
– Что ему было надо? – крикнул Беранкур.
– Да, что он здесь потерял? – громко спросил Лафетт. Гастон пожал широкими плечами:
– Хотел купить корову.
Жюль громко засмеялся:
– Но у тебя ведь нет скота!
– Вот именно. Сделка не состоялась. – Он повернулся и зашагал к своей хижине.
Знакомство Гельмута Хансена и Пии Коккони, которое, во всяком случае со стороны Пии, обещало протекать как боевые действия, уже через несколько минут свелось к тихому, мирному компромиссу.
Пия сначала пошла в наступление:
– Так это вы друг Боба? – С этими словами она подошла к столику Гельмута и сразу положила конец неторопливому, благодушному завтраку. Они были произнесены таким агрессивным тоном, что Хансену пришлось молниеносно соображать, как лучше успокоить разбушевавшуюся женщину. Ему не пришло ничего другого в голову, кроме как дружелюбно улыбнуться и подняться.
– Да, это я, – ответил он. – А вы, очевидно, и есть то таинственное создание в соседней комнате, которое кашляло и посылало меня к черту.
– В преисподнюю! Вы вели себя невозможно! – При этих словах Пия улыбнулась. Чарующее сияние появилось на ее лице – искушающее, как плод с дерева познания. – Вы мне крикнули, чтобы я убиралась.
– Как я мог предполагать, что вкус Боба стал вдруг таким безупречным? – Гельмут Хансен подождал, пока Пия села, и подозвал ожидавшего неподалеку официанта. – Что пьют в Монте-Карло в девять часов утра?
– Индивидуалисты заказывают томатный сок с водкой. Но можно и апельсиновый с поммери.
– И то, и другое. – Гельмут Хансен кивнул официанту: – Дважды. Будем супериндивидуалистами.
По крайней мере теперь воинственное настроение Пии начало улетучиваться. Невольно она сравнивала обоих мужчин – игра, таящая в себе опасность для женщин. Боб Баррайс – красавчик плейбой. Чувственный юноша с вкрадчивым голосом, сияющими глазами и неконтролируемой нижней частью тела. Бездельник, сибарит, пустобрех, спортсмен, для которого занятия сексом – что упражнения на лыжах, на моторной лодке, в гоночном автомобиле, одноместном бобслее или самолете. Золотая рыбка в мутной воде. Два ряда блестящих зубов, как у барракуды. Пустое место, полное шарма.
А теперь этот: Гельмут Хансен – мужчина. И этим все сказано, просто мужчина. Трезвомыслящий, всегда собранный, подкупающий своей сдержанностью, не боящийся уступить. Интригующий невидимой стеной, которой он отгораживается от всех каждым своим словом. Человек с интеллектом, а не утроба, набитая фразами. Руки с трудовыми мозолями.
Пия Коккони разглядывала его с нескрываемым интересом змеи, перед которой сидит незнакомое существо. «Он меня сожрет, или я могу съесть его? Кто сильнее? Кто первым бросится на другого?»
Сравнения стерли из памяти портреты Боба Баррайса и принца Орланда, а с ними и многие другие картины, умещавшиеся в огромном сердце Пии. Она улыбнулась с искренней радостью, когда Гельмут Хансен спросил: