– Особенно тогда, когда нужно показать себя героем.
– Что ты хочешь сказать?
– Кто эта малютка в твоей машине?
Лицо Хансена потемнело. «Этого следовало ожидать, – подумал он. – Как коршун на мышь, бросается Боб на каждую симпатичную девушку. Здесь это было несложно». Но Хансен и не пытался ее скрывать.
– Это не малютка, а Ева Коттман, сокурсница из Аахена, изучает химию.
– Ты о ней никогда ничего не рассказывал. Прятал ее. Симпатичная девочка. Ножки длинные, блузочка рельефная, ротик, специально созданный для поцелуев…
– Воздержись от своих сексуальных характеристик! Именно поэтому, чтобы не подвергать ее твоим оценкам, я никогда не упоминал о Еве.
– Ага. – Боб Баррайс помахал в сторону машины, мимо Хансена, и улыбнулся своей знаменитой лучезарной улыбкой. – Ах вот как? А что она делает во Вреденхаузене?
– Хочу представить ее дяде Тео, – сухо ответил Хансен.
– Он ведь уже вышел из этого возраста!
– Еще одно подобное замечание, и ты получишь!
– Спокойно, спокойно, Гельмут. – Боб Баррайс ухмыльнулся и выпустил колечками дым. Он долго тренировался и делал это виртуозно, чем очень импонировал молоденьким девушкам, которым нравилось в нем все. – Значит, дело серьезное. Хочешь на ней жениться?
– Потом, может быть. Сначала она должна узнать, куда попадет.
– Вот тебе раз! Ну, конечно, Баррайсов нигде нельзя показывать…
– Я обязан дяде Тео своим образованием…
– А я тебе дважды своей жизнью! Тонкий намек, а? Ты любишь Еву?
– Да.
– По-настоящему?
– Что значит по-настоящему? Я хочу на ней жениться.
– Значит, не флирт?
– Нет.
– Вот моя рука. – Боб протянул ему свою правую руку. Хансен в недоумении посмотрел на нее:
– Что это значит?
– По рукам, старик. Пари. Самое позднее, скажем, через четыре месяца, к 31 июля Ева станет моей любовницей и будет лежать у меня в постели в Каннах!
Прошла минута, похожая на затишье перед взрывом. Хансен изменился в лице. Оно стало бледным и каким-то угловатым. Глаза из голубых превратились в серые и холодно сверкнули. Коварная улыбка Боба также застыла. Неожиданно он понял, что зашел слишком далеко и игра может обернуться катастрофой. Но отступать было поздно. Оставалось лишь мужество отчаяния.
– Сегодня ли, завтра, до 31 июля или вечно, – проговорил тихо Хансен, – запомни одно, Боб: если ты дотронешься до Евы, если ты, похотливая, безмозглая скотина, приблизишься к ней и потащишь в свою постель, я возьму назад то, что подарил тебе – твою жизнь! Ясно?
– Ясно, ясно. – Усмешка Боба превратилась в маску. – В тебе нет спортивного азарта, Гельмут. Можно же было заключить пари…
– Я убью тебя, как бешеную собаку.
– И ты думаешь, я боюсь тебя? – Боб хрипло засмеялся. – Мое пари остается в силе! К 31 июля Ева – моя любовница. Даже если ты спрячешь ее в дремучем лесу, я найду ее!
– А я тебя!
– Принято! Моя жизнь – против Евиной. Какова сделка? Я знаю, что ты никогда не сможешь убить меня. Ты – никогда!
– В этом случае – не раздумывая и с радостью!
– Ну что, сыграем партеечку? Давай представь меня ей. Не будь таким невежливым. Все равно ведь я ее встречу хотя бы у дяди Тео. Ты ей уже рассказал обо мне?
– Да.
– Ничего хорошего, конечно?
– Правду. Что ты плейбой.
– Это было ошибкой. – Боб оттолкнулся от своей красной гоночной машины. – Плейбои действуют на женщин, как шампанское. Их хочется попробовать и захмелеть! Гельмут, ты, конечно, виртуоз в плане умственных способностей, но что касается женщин, ты – как ученик вспомогательной школы. Ну давай… представь меня ей. Если кого-то зовут Ева, во мне просыпается Адам…
Гельмут Хансен пошел вместе с Бобом к своей машине. Ева Коттман вылезла и сразу подала Бобу руку, как только он подошел к ней. Ее улыбка, большие голубые глаза, развевающиеся по ветру шелковистые волосы, ее освежающая естественность подействовали на Боба как бодрящий душ.
– Вы Боб Баррайс, – сказала Ева, прежде чем он успел что-то произнести. – Гельмут мне вас точно описал. Он сказал, что вы его лучший и единственный друг.
Это был ловкий ход, который сразу связал Бобу руки. Он чарующе улыбнулся и придал своему голосу тот бархатистый тембр, на который женщины липли, как пчелы на мед.
– Удивительно, что такой ученый сухарь, как Гельмут, смог поймать в свои сети такую нежную весну. Ева, я искренне рад, что вы скоро станете членом нашей семьи. А теперь вперед, к дядюшке Теодору, верховному жрецу Баррайсов!
Ева Коттман снова села в машину, Боб подмигнул Хансену и вытянул губы трубочкой.
– Мед! – проговорил он тихо, когда Ева уже сидела в машине. – Просто мед, дорогуша!
– Не забудь: я убью тебя!
– Я буду вспоминать об этом, когда поцелую ее в первый раз. Он повернулся и не спеша отправился к своей красной машине.
Хансен смотрел ему вслед, сжав кулаки. «И почему такие живут, а Лутц Адамс умер? – подумал он. – Да, прав тот, кто называет высшие силы слепыми…»
Тем временем на вилле Баррайсов, в библиотеке, шел чреватый последствиями разговор. Тео Хаферкамп и доктор Дорлах сидели за рюмкой коньяка друг против друга, Матильда Баррайс стояла у большого створчатого окна и беззвучно плакала.
Дядя Теодор был полон решимости поставить точки над i.
– Завывания и дробь зубами больше не помогут, – громко объявил он. По его голосу было ясно, что он не потерпит никаких возражений. – До сих пор нам удавалось прикрывать Боба. От трех девушек мы откупились, двум оплатили аборты в Англии. Мы финансировали его гоночные машины, его поездки, его гостиничные счета, его бессмысленную, ленивую жизнь бродяги. После аттестата зрелости он стоит нам кучу денег, а работает лишь в постелях! Наш банковский счет, само собой разумеется, это выдерживает, расходы Боба никогда не превысят наших доходов, но ведь всему есть предел! Смерть Лутца Адамса – я, видит Бог, не желаю пускаться в дальнейшие расследования, чтобы не заработать инфаркта, – но эта смерть и скандал на кладбище были последней каплей! И не надо говорить, доктор, что старого Адамса можно было бы упечь в психушку. Он туда не попадет, потому что я этого не хочу! Если уж отсюда кто-то исчезнет, то это Боб!
– Он – мой ребенок! – воскликнула от окна Матильда.
– Он наш крест, который всем нам нести до конца! Матильда, сколько раз он тебя бил?
– Теодор! – выкрикнула в ужасе Матильда Баррайс. Доктор Дорлах со звоном поставил свою рюмку на стол. Хаферкамп зло кивнул.
– Не разыгрывай трагедии, Матильда! Да, доктор, он бьет ее. Сын поднимает руку на свою мать. Четыре раза мне известны самому… а сколько раз это было на самом деле, Матильда?
– О, какая подлость! Какая подлость! Все сговорились против него, только потому, что он так красив, так элегантен, так воспитан… – Она, протестуя, топнула ногой и выбежала из библиотеки. Доктор Дорлах выждал, пока за ней захлопнулась дверь.
– Он действительно бьет ее? – повторил он, как бы не в силах поверить в это.
– Да. – Хаферкамп вновь разлил коньяк. – Боб очень вспыльчив. Пару раз лопнуло терпение даже у его матери, и когда она призвала его к порядку, он дал ей пощечину. То же самое он проделывал с экономкой Ренатой Петерс, его бывшей няней. Но от нее он выслушивает больше, чем от своей матери. Однако больше всего нравоучений он принимает от Гельмута Хансена, что нас всех безмерно удивляет. Мы не можем найти этому объяснения. Почему-то он преклоняется перед ним, перед этим бедным парнем, которому я даю возможность учиться. Но иногда комплекс неполноценности становится таким сильным, что Боб вытворяет какую-нибудь глупость, что-то грандиозное, с его точки зрения, – автогонки, бобслей, высший пилотаж, водный слалом, хотя знает, что и там никогда не достигнет высшего мастерства. Но он хочет, чтобы им восторгались, хочет быть героем! Ему хочется иметь хоть крупицу авторитета Гельмута Хансена!
– В таком случае лучше было бы отослать Хансена. Тогда душевные терзания Боба прекратятся.