Боб Баррайс был в отчаянии. Он по-прежнему сжимал Клодетт, смотрел в это исказившееся лицо, и каким бы чудовищным ни было перевоплощение, он не отпускал ее, понимая, что любит ее. Это была дьявольская любовь, слияние двух огней в пожар, который будет полыхать, пока вокруг не останется лишь пепелище.
Он глубоко вздохнул и нанес удар. Хорошо прицелившись, сплеча, наотмашь – сильно и безжалостно. Он попал Клодетт в подбородок, она сразу ослабела, глаза ее потухли, и тело обмякло. Боб подхватил ее, отнес на кушетку и поцеловал в расслабившееся, просветленное экзотической красотой лицо. Потом он отыскал в шкафу ремень и носовые платки и связал Клодетт руки и ноги.
Затем Боб выбежал из квартиры. Он решил в последний раз попытаться получить одну-единственную ампулу. Он прихватил с собой чековую книжку, свои кольца и бумаги на машину, хотя понимал, что его высмеют. Наркотик за чек… Трудно вообразить себе что-нибудь более нелепое.
– Вот он, – произнес Чокки. Он показал смуглому мужчине Боба Баррайса, выскочившего из высотного дома Фиори и помчавшегося к своей машине. – Как договорились: пять тысяч марок, если вы соглашаетесь участвовать. Риска никакого нет. Посмотрите на него: жалкий мешок трясущихся костей. Его соплей перешибешь. Ну, согласны, Фиссани?
– Восемь тысяч франков, месье.
– Шесть тысяч и ни одного су больше. Всего за полчаса работы! Посчитайте свою почасовую оплату и не говорите об этом ни одному профсоюзу. – Чокки пребывал в прекрасном настроении, что допускало шутки и определенную широту натуры, обычно несвойственные ему. – Шесть тысяч франков… или я сделаю это один!
– Он вас знает, месье.
– Он теперь дошел до того, что готов у черта рог украсть. – Чокки полез в нагрудный карман. Пьеро Фиссани знал, что там лежали деньги. Он быстро кивнул:
– Задаток, месье.
– Что я вам, армянин, что ли? Я сдержу свое слово! Когда покажете мне свои шишки, у меня найдется пластырь. Успеха, Фиссани…
Чокки повернулся и отошел в глубь улицы, за пальмы. Боб Баррайс, похоже, решил отправиться на поиски без машины. С всклокоченными волосами он пробежал мимо Чокки вниз по улице; вслед за ним, на расстоянии пяти шагов, двигался Фиссани.
«Он выглядит как человек, потерявший самого себя», – подумал Чокки. Это была рассудочная мысль без капли сочувствия. «Он ищет себя, но никогда уже не найдет. Он прогнил насквозь».
Боб Баррайс сделал первую остановку в бистро под названием «У папы». Это было довольно мрачное, старое, прокуренное заведение в одном из переулков, где можно было выпить рюмку анисовой или кальвадоса, закусить белым хлебом, пялиться на грязные стены и оставаться наедине со своими мыслями. «Папа» (его звали Марсель Шабро) не беспокоил своих посетителей. У него каждый мог сходить с ума по-своему. Все люди с заскоком, считал «папа», и кто это знает, правильно сделает, если не будет приставать с разговорами.
У «папы» Боб рассчитывал получить намек. Это была отчаянная попытка проникнуть в низшие слои, которые были закрыты для него. Темные каналы, уводящие в таинственный мир.
Марсель Шабро выглянул из-за своей стойки, когда распахнулась дверь. Он оглядел Боба Баррайса, оценил его как безобидного богатого чудака, у которого наболело на душе, и налил ему абсент. Абсент всегда хорош, решил он. В нем что-то есть, в этом зеленом полынном шнапсе, он действует на душу как чистящее средство – все отскабливает до блеска. После трех-четырех рюмок абсента на улице может завывать буря, а ты будешь воспринимать ее как органную музыку…
Боб Баррайс выпил, не глядя, то, что перед ним поставили, облокотился о стойку и вспомнил Клодетт, страшное зрелище ее перевоплощения. «Даже если мне придется носить ее на руках, как парализованного ребенка, я люблю ее, – подумал он. – В этом есть нечто загадочное, непостижимое… разум кричит мне: сматывайся сейчас же, немедленно, скройся где-нибудь, но какая-то неведомая сила удерживает. Прекрасная, маленькая, бедная, изъеденная наркотиками проститутка и наследник миллионов, лишенный их, автогонщик, плейбой, перебывавший в сотнях постелей и подавивший тысячи вздохов… Бог ты мой, кто лучше подходит друг другу? Свадьба отверженных, моральных уродов, изгоев общества – какой праздник!»
Фиссани опустился на соседний табурет и сделал знак «папе». Поскольку он щелкнул пальцами, то получил большую рюмку перно. У Шабро слова были излишни. Рядом с Фиссани через пять минут появился еще один тип: худой парень маленького роста в берете на круглой голове. Глаза его непрестанно мигали, под ногтями виднелась черная каемка.
– А, Пьеро! – приветствовал коротышка так громко, что Боб не мог не услышать. – Ты, как всегда, вовремя. – Он поднял указательный палец – «папа» налил ему рюмку кальвадоса и придвинул через стойку. Потом он удалился на свой стул в углу: если посетители хотят побеседовать, лучше закрыть уши.
– Как договорились, – хмуро проговорил Фиссани. – Принес?
– Нет.
– Я размозжу твою дурацкую башку об стенку! – прорычал Фиссани. – Мои клиенты в очереди стоят. Почему у тебя ничего нет?
– Потому что у меня появилось кое-что новенькое. – После глотка кальвадоса коротышка с удовольствием икнул и поднял, как учитель, палец: внимание, друг мой. – Четыре ампулы!
– Идиот! Я же не уличный торговец!
– Эти четыре стеклянные капельки унесут на шестнадцать небес. Они действуют в четыре раза сильнее, чем старое средство. Совершенно новый состав, Пьеро. Подносишь, вкалываешь – и через десять минут являются ангелы и поют под арфу грешные песни. Я уже попробовал у Жака Доменье. Ты ведь знаешь Жака. Ему нужно тройную дозу, чтобы вообще прямо смотреть. Раз, нажал, щелкнул языком – и через пять минут он мог бы изнасиловать целый кинофестиваль. Фантастическая штука, Пьеро. Но у меня только четыре ампулы. Вся партия прибудет на следующей неделе, а это на пробу, для хороших друзей, понимаешь. Четыре штуки за две тысячи франков.
– У тебя нарыв в голове! – глухо проворчал Фиссани. – Как я их буду продавать?
– Никак. Вложи деньги в рекламу. Пусть твои клиенты уколются на пробу. На следующей неделе можешь с них требовать сколько угодно. Они тебе каждую ампулу в тысячефранковые бумажки обернут! Я тебе обещаю: такого средства еще никогда не было…
Боб Баррайс напряженно прислушивался, не поворачивая головы и не смотря в сторону. Но он слышал, пока допивал свою рюмку абсента, как мужчина рядом с ним, по имени Пьеро, отсчитал деньги, как они тихо шуршали, пока их пересчитывал коротышка, и как по стойке был передвинут сверточек.
«Четырехкратное действие, – пронеслось у Боба в голове. – Вот спасение! С этими четырьмя ампулами можно скоротать шесть дней. Потом поступят проклятые деньги из Вреденхаузена, милость дяди Теодора опять снизойдет на нас, а я начну работать, потому что денег хватит не больше чем на десять дней. Я стану мужчиной-проституткой, это единственная работа, которую я умею делать, – буду сопровождать пожилых богатых дам, подогревать в постели их потухающее желание. Чем не работа – тореро для неповоротливых телок. Канны наводнены такими. Они сидят на улицах под навесами кафе, провожают взглядами молодых мужчин, но смотрят не на их лица, а пониже, на рельеф обтягивающих штанов, как пауки взглядами затягивают свои жертвы. Их банковские счета так же доступны, как их ляжки… С ними я заработаю покой Клодетт. Дважды две увядшие груди – против волшебного тела Клодетт… На фоне этого обмена меркнет последняя внутренняя гордость. Я продаю счастье – разве это бесчестно?»
Он поставил свою рюмку, когда Пьеро Фиссани соскользнул с табурета, метнул «папе» монету через стойку и покинул бистро. Боб Баррайс тоже расплатился и быстро, но стараясь не привлекать к себе внимания, вышел вслед за худощавым смуглым мужчиной. Коротышка с бегающими глазами сразу подскочил к телефону в углу заведения.
– Они уже в пути, месье! – прокричал он в старую черную трубку. – Минуту назад ушли.