— Что, Володя, перекосился, как середа на пятницу? Бригадир должен своим личным примером боевой дух у подчиненных поддерживать, а он сам раскис.
— Не с чего веселиться, Толя.
— А ты-то причем? Пусть совхозное начальство голову ломает. Работать — мы всегда пожалуйста.
Касьянов сбросил со своего плеча руку, неприязненно покосился на Маликова.
— Начальство тоже не боги. Такие же люди, как мы с тобой.
— Такие, да не такие, — возразил тракторист. — У них дипломы, власть и все прочее. Заранее все должны предусмотреть.
— Заранее, — передразнил Касьянов. — Мы же новое, неизведанное начали. Никогда еще трактора такой нагрузки не видели. Мы с тобой как бы трактористы-испытатели. Разве все предусмотришь, что при испытании произойдет?
— Оправдываешь кое-кого?
— Не оправдываю, а разделяю вину. Все вместе должны отвечать перед партией, народом, который послал нас сюда.
Анатолий выпрямился и, будто впервые увидев своего бригадира, удивленно уставился на него.
— Смотри какой политический.
— Знаешь что, Анатолий, — отойди! — лениво отмахнулся Касьянов и прилег на траву.
Вечерело. Тихий ветерок ласково гладит траву, и она покорно ложится к земле. Где-то совсем рядом затянул свою вечернюю песню перепел: «Спать пора. Спать пора». Так явственно, что слышалось цоканье его языка. Мысли текут свободно. «Диплом, власть, — думал Владимир. — Это и меня касается. А Маликова все-таки зря обидел. Тоже переживает. Руки у парня по работе чешутся. Сколько еще не поднятой целины, да уборка урожая подпирает. Что если не успеем спасти хлеб? Как нам тогда смотреть в глаза друг другу?»
Вспомнился прощальный разговор с начальником депо Зверевым.
«Подумай как следует, Касьянов, — прежде, чем наложить визу на увольнение, предупредил он. — Как бы потом раскаиваться не пришлось. Ведь ты, можно сказать, весь свой образ жизни меняешь. Да и теряешь здесь очень много».
«Теряешь, — продолжал думать Владимир. — Что он имел в виду: должность машиниста или Тоню?» — и ужаснулся этой мысли.
«Что это со мной? Может, раскаиваюсь, что поехал? Поделиться бы сейчас с друзьями. С Сеней Черкашиным, Тоней, да и Звереву надо написать. Откровенно».
И осененный вдруг догадкой, Владимир вскочил на ноги. Сейчас вспомнил. Как-то, месяца два назад, он получал в деповском складе паровозные втулки. А рядом со втулками, в углу, видел кучу баббита, который так им нужен. Да и не только им — всему совхозу. Тогда он еще с профессиональной осведомленностью подумал: «В село бы этот баббит. Спасибо скажут механизаторы».
С минуту подумав, Владимир решительно направился к своему вагончику. Давно трактористы не видели своего бригадира таким оживленным.
В этот же вечер Касьянов написал три письма — Звереву, Черкашину и Тоне, а утром отправил их с водовозом на главную усадьбу.
Потянулись длинные дни ожидания. Иногда Владимира брало сомнение: как посмотрит Зверев? Всегда он был прижимистым хозяином своего депо. А сейчас помощник машиниста Касьянов чужой для него… вполне отказать может.
Хорошо в степи на закате знойного дня. Хочется лечь на спину, подложить ладони под голову и, ни о чем не думая, смотреть в ясное, чуть заволоченное сизой дымкой небо. А над головой заливается запоздалый жаворонок. Вот он по вертикали взмыл вверх, чтобы последний раз взглянуть на солнце, которое уже скрылось за косогор, и стрелой помчался вниз искать свой ночлег. И сразу тихо.
Слышно стало, как шуршат спеющие колосья пшеницы, да неугомонные кузнечики допевают свои, начатые еще с раннего утра, песни. Низко, задевая за колосья, заспешила куда-то куропатка.
А день все еще не хотел уступать. Он еще порхал теплым ветерком по верхушкам трав, дышал раскаленной землей, светил в высоте одиноким облаком.
Касьянов бездумно смотрел на это повисшее над ним облако. Видел, как оно, постепенно теряя свою объемную форму, принимало серовато-дымчатую окраску, таяло, растворялось в сумерках.
От долгого дня остался бледный полукруг над косогором, за которым скрылось солнце, но и он вскоре поглотился прохладным светом взошедшей над степью луны. Наступила последняя ночь июля.
Пробудил Касьянова к мысли подкравшийся ветерок. Он пошуршал колосьями, пошевелил Касьянову волосы и, свежей струей обмыв лицо, забрался под ворот рубашки.
Владимир стоял на краю пшеничного поля. Справа чернела вспаханная пашня, а между двумя полями, узкой извилистой змейкой, облитый лунным светом, серебрился ковыль. Еще прошлым летом ковыль был полноправным властелином всей этой бескрайней степи, а сейчас его жалкие остатки робко прижимались к пашне.