Богдан Савельич на мотоцикле Андрейчева выехал к Бадмаеву. Тот рассказал, что бушменовская компания всю ночь пьянствовала у одного из чабанов. Рано утром все выехали загонять дроф, а Бушменов остался отсыпаться на кошаре. Поднятый Богданом Савельичем с постели, не проспавшийся с перепоя Бушменов пьяно разговорился:
— Радуйтесь с Бочаровым — все сумели отобрать. Куда дальше — на охоту без ружья езжу. Был Бушменов — в глаза все заглядывали. Бочаров что? Слепой котенок, а я?.. Бровью, бывало, поведу — сей момент водка и любой закус. Второй бровью шевельну — свои деньги «нечаянно» кладут в мой карман… Прижали вы — нет Бушменова. И откуда вас столько взялось? Ведь не было же вас! Не было. — Бушменов опустил голову, глухо попросил: — Подай за-ради Христа на похмелку. Выпью за упокой души…
— Кого? — насторожился Богдан Савельич.
— Прошлого Бушменова. Дай, Савельич, на похмелку.
— На охоту денег не беру, штрафов мне не платить.
— Как в воду глядел. А Бочаров в приписном?
— Твоих дружков ловит.
— Поймает — они набитые дураки. Ну и черт с ними, а то, подлюки, додумались меня… ночью посыльным за водкой, а? Как недотепу какого, а?
— Ездил? — уточнил Богдан Савельич.
— Гоняли с шофером. — Бушменов потряс головой. — Подлюки, всю забрали, не оставили даже похмелиться.
Богдан Савельич направился в поселок к Мильшину. Уверенность старика в покушении на Бориса поколебалась. Временами думалось, что самострел поставлен на зверя.
Но и такое преступно, — значит, надо искать виноватого.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Недолгую тропу указал Богдан Савельич, торопился Андрейчев и все же дошел до границы приписного, когда туманы уже полностью осели.
Увидел необозримые морские и небесные дали Алексей Иванович, замер от восхищения.
В небе от самого смутно теряющегося вдали горизонта до зарослей, над ними и за ними в степи летели птицы. Вдали они виделись черными облаками и вереницами, медленно плывущими; ближе — летели стаями, и по их полету можно было определить породу перелетных; когда проносились недалеко — сияли ярким весенним оперением. Над головой Андрейчева перелетные были до того отчетливо нарядными, что ему показалось, что птицы преднамеренно хотели показать всю неоцененную их красу и восторженность своего полета.
Перелет был могуч — долгие мартовские морозы скопили птиц в преддверии Прикаспия, и, почувствовав окончательную победу весны, ринулись они на север великими тысячами.
Немного полюбовавшись, Алексей Иванович нарезал коричневого чакана, веревкой связал тугой сноп. Вышел с ним к вершине острого клина зарослей, глубоко врезавшихся в море. Положил сноп на лед, присел и слился своей защитной одеждой с окружающим его чаканом.
Пока он стоял, любуясь пролетом, шел на скосок и выбирал здесь место, летящие птицы видели его издалека и еще там круто набирали высоту или осторожно облетали далекой стороной. Теперь они спокойно, плавно приближались вплотную, и лишь когда он вскидывал ружье, одни стремительно кидались вверх, ярко белея подкрылками и подбрюшьями, другие, отворачивая в стороны, резко кренились, блестели чернью и зеленью крыльев и спин.
Захваченный азартом охотника, Андрейчев торопился, небрежно целился, забывая давать упреждение, и непростительно мазал. Промахи сердили его, еще более заставляли спешить. Дождавшись очередной стаи, он резко вскакивал, вскидывал ружье, не зная, в какого селезня выстрелить, — все они были близки, доступны. Перепуганные его неожиданным появлением, птицы суматошно бросались в россыпь. Андрейчев, уже не целясь, жал на спуск и опять мазал.
Наконец он опомнился. Приказал себе не стрелять на авось. А чтобы успокоиться, опустил голову и даже прикрыл глаза, чтобы не видеть пролетных. Через несколько минут после его выстрела крупный селезень тяжело ударился об лед.
Чувствуя ладонями еще не угасшее тепло крякового, Андрейчев неожиданно для себя, словно впервые, увидел, с какой трепетной торжественностью приготовился к весне селезень. Красивая голова и точеная шея были изумрудно-лазурны. Белый, узенький воротничок, что отделял лазурь от темно-коричневой груди, был так свеж, что казалось, снежной белизной холодил пальцы. На белом подбрюшье птицы двумя огненными полосками горели красные перепончатые ноги. Светло-коричневая спина у подхвостья вспыхивала иссиня-черным, а синие кольца-кудри на хвосте вились, словно в каком-то неудержимом вихре, наверное от буйства жизни.
Андрейчев вдруг почему-то с тревогой заглянул в открытые глаза птицы и тотчас отвел взгляд: в черной глубине зрачков селезня с тяжким трудом угасала радость бытия. Подумалось, что несколько минут назад прервалась прекрасная, нужная миру жизнь. И это как будто подтверждалось несущимся отовсюду колокольным стоном лебединых стай и плачем станиц казарок, тревогой гусиных станиц и скорбным шелестом летящих крыльев. И что-то произошло в душе Алексея Ивановича. Он медленно возвратился в скрадок. Отчужденно наглухо прикрыл остывшего селезня чаканом. Присев на сноп, как-то по-новому огляделся.