И вот, наконец, моряна перед маем засвищет. Подведет воды к берегам и пойдет на штурм непроходимых крепей. Дней пять бьется. Не страшится, сил у нее много, отдохнула после ледолома. Осилит и пойдет хозяйкой расхаживать по камышам крупной зыбью, по луговинам — сильными течениями, в степи — врываться в ильмени. Любуется разноцветьем трав, тешится брачными играми рыбьих стад на полях и в чистых зарослях, слушает жаворонков, камышовок и перепелов.
Довольная сработанным в начале мая, осторожно стихает. Медленно забирает большие воды, остерегается, чтобы не обсохли рыбьи косяки, заигравшиеся на меляках.
После нее все преображается. Стремительно рвутся вверх и лохматятся листьями камыши, буйно пойдут в рост травы, зазеленеют берега даже сухих ильменей.
Летом моряны редкие, тихие. Подкатят воды к зарослям, пошумят зеленой крепью и стихнут. Словно знают — на окрайках камышей и на луговинах покосы, сено в валках и копешках. Лишь в разгар лета случается одна моряна. Хорошим хозяевам она нужна — отава после нее добро растет, а нерадивых учит. Не прибрался с сенокосом, а моряна тут как тут. Озорно прорвется через камыши, захватит незаскирдованные копешки, смешает их с настом: было сено — стал мусор.
А когда повернет солнце на осень, моряны чаще. И сильнее: ветер загустел, круче давит, быстрее гонит воды. Из глубин моря на сильные течения, что все идут к берегу, выплывают косяки воблы, судака, леща и стада сазанов, а за ними белужьи и тюленьи стаи. В зарослях половодье — перелетной птице раздолье; кормисты кабаньи пастбища.
И в начале ноября обязательно дует моряна: одним — хорошая, другим — плохая. Силушкой она — как майская. Но по зарослям с пожухлыми листьями перекатывает она не крупную зыбь, а волны с белыми гребнями. По скошенным луговинам течения — как в горных реках. Степь захлестнет — лишь вершины песчаных бурунов виднеются. Ильмени захлебываются, переполненные. Рады пастухи и чабаны — на всю зиму заполнит степные водопои, земля напьется вволю, и грянет весна тучными травами. Рыбаки ею недовольны — разметывает косяки, будешь до ледостава без толку цедить сетками море. Охотники горюют — смоет с меляков птиц, поднимет на крыло перелетную, и уйдет она на юг, отыскивая затишье. Уйдет и не вернется — скоро зима.
Раз в полстолетия рванет такая, что никто ей не рад. В пятьдесят втором году как разбушевалась, разъярилась! Ветер выл дико, море рычало и стонало, ухало и грохотало. Словно тысячи взрывов сотрясали воздух, швыряли к небу огромные волны. Ночная темень казалась пастью какого-то рассвирепевшего чудовища, а белые гребни взбесившихся волн — его хищным оскалом. Утром ураганный ветер нес над морем миллиарды капель, и повсюду полыхали рыжие радуги. Они взметывались вверх, опадали, размахивались на десятки километров, сжимались, тысячами пропадали и тысячами вспыхивали. От этого казалось, что разъяренное море загорелось, заполыхало вселенским пожарищем. На рыбачьих судах рушились мачты, сломанные, словно спички; якорные цепи лопались, как гнилые нитки. Гигантские волны навсегда поглощали подчалки, разбивали за несколько ударов рыбницы. На Морском рейде разламывались пополам баржи, сносились палубные надстройки буксиров, переворачивались землечерпалки и землесосы. Разорвав длинные цепи понтонов, море и ветер обрушили их на пароходы и рыбницы, баржи и подчалки, сокрушая и разнося все в щепы. Двухэтажные плавзаводы, сорванные с якорей, неслись по воле волн. Как языком слизало десятки приморских поселков. Камышовые крепи исчезли, над ними ревело и бушевало море. Двухметровым валом вода ринулась в степь, помчалась по равнинам, как в ураган степной пожар, топя отары и стада, круша в пух и прах базы, кошары, конюшни и жилые дома. Там, откуда море отступило тридцать лет назад, вода смела десятки километров железной дороги. Мало кто уцелел в море и в степи. До сих пор многие числятся без вести пропавшими. Стихия их не вернула даже мертвыми.
Кабаны и еноты, зайцы и лисы почти поголовно исчезли в яростных водах. Измотанные ураганом перелетные птицы гибли бесчисленно; тысячи осетров и белуг, забитых насмерть течениями и ударами волн, выбросило на бугры.
Море, словно мстя за свое тридцатилетнее бессилие, заняло свои прежние границы. И, победив, долго не отступало.
Такую никто из каспийцев не называет моряной. О ней говорят: «стихия», а если захватила она в море — «побывал в стихии». В наше столетие такие разъярились дважды. В десятом — о той помнят лишь глубокие старики. В пятьдесят втором — эта у всех еще в памяти.
Узнав на метеостанции у Вакаренко, что обычная ноябрьская моряна неожиданно должна перейти почти в «стихию», Борис выехал на взморье, чтобы остеречь птиц и зверье от браконьеров. Мотоцикл вел осторожно — каждый толчок отдавался резкой болью в пояснице.