Герой пьесы Скворцова одержим идеей умножить славу Отечества, утвердив в нем все лучшее, чем богат мир. Он одержим как настоящий ученый, который не может и не хочет верить в то, что люди, владеющие знанием, могут безнравственностью это знание скомпрометировать. Аносов наивен в высшем смысле, как может быть наивен романтический герой, верящий в искоренение зла и порока. Л. Варфоломеев не стыдится откровенно театральных поз и жестов, он уверенно чувствует себя в цепи романтических перипетий, и созданных-то автором в расчете на такого актера, который оправдает это безудержной силой раскованной и мощной страсти. Режиссер не боится того, что могучий (хотя и несколько однотонный) темперамент артиста увлечет его и поведет по опасному пути бесконтрольного «терзания страстей» Н. Орлов так выстраивает спектакль, что почти любые «переборы» артиста кажутся естественной реакцией романтического героя на холодную враждебность света.
Исполнительская манера Л. Варфоломеева в этом спектакле контрастна и бытовизму В. Милосердова, и графичности В. Тюкина, и холодноватой эффектности А. Готовцевой, и отточенности рисунка Ю. Цапника. Этот стилевой контраст «от противного» и сообщает спектаклю внутреннюю сбалансированность.
Создатели постановки подкупают самим стремлением обратиться к жанру романтической драмы, и потому мы, радуясь ее возвращению, принимаем и откровения жанра, и известную архаичность сценических решений, которая нет-нет да и дает о себе знать. И дело не только в том, что некоторые коллизии (особенно любовная линия) пьесы, написанной ярко одаренным челябинским поэтом и драматургом К. Скворцовым, сочинены с помощью мелодраматических приемов, но и в том, что эта своеобразная поэтическая трагедия более, чем какой-либо другой сценический жанр, «не читки требует с актера, а полной гибели всерьез». Она требует какого-то особого строя души и особой театральной, благородной манеры исполнения, в пылу многочисленных актерских дискуссий отброшенной как архаичная, за ненадобностью. Но ведь ни Гюго, ни Лермонтова, ни Мюссе, ни Байрона не сыграешь в традициях бытового реализма. Вернее, сыграть-то можно, но будет ли это приближением к истине страстей? Однако романтическая драма требует современных средств ее театрального воплощения, и это поставило режиссера перед сложными задачами. И, благополучно решив многие из них, создатели спектакля все-таки не сумели преодолеть известные театральные штампы. Это касается прежде всего довольно иллюстративных народных сцен.
Народ — рабочие-металлурги, в костюмах из красноватой мешковины, словно сохраняющей отблески огня,— будет эффектно появляться на верхней части подмостков, молчаливо осуждая или поддерживая героя, ничего по существу не прибавляя к его характеристике. Народные массовые сцены призваны лишь «разрушить» горделивый индивидуализм протагониста, но романтическая драма в этом не нуждается, у нее свои законы. Ее демократизм и ее народность — в неистовых борениях главного героя, дерзнувшего бросить вызов судьбе, всему косному, мертвенному в неистребимом движении жизни и истории.
В отличие от спектакля «Отечество мы не меняем», «Егор Булычов...» в режиссуре Н. Орлова, на мой взгляд, не может стать предметом театральной дискуссии. Это, что называется, «правильный» спектакль. Во избежание двусмысленности скажу сразу: я принадлежу к сторонникам таких спектаклей, разумеется, если они по-настоящему заразительны.
Следуя подзаголовку М. Горького, Н. Орлов взял за «постановочную единицу» этого спектакля именно сцену-эпизод, проработав каждую из них внутренне тщательно и добросовестно. Разным группам персонажей он предлагает индивидуальную стилистику поведения (от фарсово-характерной до лирико-исповедальной), вписывая разнообразие исполнительских манер в эклектику модерна начала века, в духе которого В. Александров оформил спектакль.
В доме Булычова, в русской предреволюционной жизни все раскололось, разбилось на партии, на группы и группки. Здесь нет, не может быть единства взглядов, убеждений, поведения. Каждый понимает надвигающуюся бурю по-своему, в меру индивидуальной позиции. Смешна и жалка судорожная суета мелкого хищника Звонцова, булычовского зятя (Ю. Цапник), Достигаева (П. Кулешов), ханжи игуменьи Мелании (А. Келлер), Антонины (Л. Суворкина) и других алчущих миллионов и красивой жизни; обжигает лирическая страстность поисков исторической истины и добра у Егора (я видел в этой роли Л. Варфоломеева) и Шуры (В. Качурина), вызывает уважение достойная вера в свое дело, которым живет Яков Лаптев (В. Корнилов).