— Василе, а ну–ка останови! Женщина выйти хочет!
В ответ послышалось невнятное бурчание, заглушаемое шумом мотора.
— Что? Останови, говорю! — повторила Виолетта, — тут женщина воняет, а платить не хочет!
— Где останови? Сейчас пробку на весь проспект Гагарина сделаем! — с грохотом отворив дверь, заорал водитель, сверкая ненавидящими глазами.
— Бляяя, — простонал он, ошалело взглянул на цыганку и, смешно сморщив нос, стремительно и шумно закрылся в своей кабине.
— Потерпите до светофора, там эта сука выйдет, — загудели динамики искаженным голосом водителя, и салон наполнился радостным дыханием, будто воздух и впрямь стал чище.
Вообще–то Виолетте не привыкать быть в меньшинстве. И дело не только в том, что обычно кондукторов в троллейбусе меньше, чем пассажиров. Бесило Виолетту другое. Почему–то гроши, давававшиеся Виолетте не многим легче жемчуга, за которым отважные парни ныряют на чертовски глубокое дно, были для каждого пассажира как будто последними, отложенными на черный день деньгами, за которые кондукторшу и убить не жалко. И что самое печальное — все пассажиры искренне считали себя жертвами, а Виолетту — попирателем их человеческого достоинства и законных прав. Если бы Виолетту не отчислили после трех проваленных экзаменов с первого курса политеха, и она покинула бы пенаты вуза образованным человеком, со временем, возможно, у нее даже развился бы комплекс неполноценности. Но за год обучения о таком комплексе в институте не сказали ни слова, поэтому кондукторша была твердо убеждена, что все пассажиры — идиоты и сволочи и изменить их ей, Виолетте, не под силу. Но Бог — он все видит, — талдычили родители Виолетте с пеленок. И пусть от цыганки несло почище, чем на свиноферме на пять тысяч голов, все же она была ниспослана кондукторше Всевышним. Теперь–то все поймут, как тяжело добывается краюха кондукторского хлеба.
— Совести у тебя нет, — голосом пионервожатой воскликнула Виолетта, — едешь в Кишинев — хоть помойся, деревенщина!
Виолетта гордо поправила волосы — сама она приучилась регулярно мыться спустя полгода после переезда в Кишинев, и теперь даже могла похвастать знанием нескольких марок шариковых дезодорантов.
— Шею бы вначале отмыла, а потом и цепь надевала — Виолетта оглянулась на пассажиров и еще больше воодушевилась, заметив их одобрительно–змеиные взгляды, — может у тебя и колодца во дворе нет? Так продай цепь — на десять колодцев хватит.
— Люди сзади задыхаются, а что про перед говорить — добавила кондукторша.
Тут она явно лукавила: пространство до задней площадки рассекали три открытых люка, к тому же троллейбус был «гармошкой» — ровно в полтора раза длиннее обычного, а значит, на задней площадке кислорода должно было хватать для нормальной вентиляции легких.
— Да она сама не чувствует вони, годами наверное не моется — донесся из задних рядов мужской бас, — не республика, а свинарник.
— Понаехали в Кишинев, а слова сказать не могут, только портят другим жизнь — поддержала женщина с фиолетовыми волосами.
— Уступила бы хоть место тем, кто заплатил — возмутилась женщина с ребенком на руках.
— Точно! А ну вставай, бабка! — загалдели пассажиры.
— Расселась, зад у нее на два сиденья!
— Вставай, вставай, чего пялишься?
— А может, у нее это из сумки воняет?
— Корова!
— Бабка, что в сумке, тебя спрашивают?
— Да что с ней говорить, не видите, немая?
— Ну не глухая вроде! В сумке что везешь? Почему воняет?
— И так весь город очистными провонялся, починить не могут!
— Зато мэра нового избрали, как же!
— А при чем тут мэр? Он только год как работает! Другие десять лет чем занимались?
— Думаете, этот за десять лет сделает? Да он говна–то в своей жизни не видел! Юрист–политолог!
— А тем кто мешал?
— Фффууу, вот и сюда дошло! Точно воняет!
— Ой–ей, мужчина, с ноги сойдите!
— Виноват! Я говорю, чего ж прошлый ничего не сделал? Только рожу отъел!
— Так и он меньше года руководил!
— О–о–о, теперь и мы чувствуем! Ну и вонище!