Сливинский почувствовал: глуповатая улыбка растягивает его лицо. Поднял руку к шляпе, чтобы снять, но Ядзя не дала. Перешагнула через порог, припала к груди:
— Неужели ты, Модест? Входи же…
— Ты одна? — вспомнил об осторожности Сливинский.
— Прошу тебя, заходи… Одна…
Стояли в прихожей и смотрели друг на друга. Ядзя куда–то собиралась: была причесана, в красивом шелковом платье с цветами, в туфлях на высоких каблуках. Губы ярко накрашены, в ушах серьги, когда–то подаренные паном Модестом, талия такая же тонкая. Пан Модест почему–то вспомнил, как впервые увидел Ядзины колени. С этого все и началось — боже мой, сколько они провели неповторимых часов!..
— Откуда ты? — В тоне Ядзи Сливинский ощутил настороженность.
— Так, проездом… — неопределенно махнул он рукой. — И сразу к тебе, любимая.
— А я собиралась в кино…
— Так, может, пойдешь?
— Как тебе не стыдно?..
Пан Модест притянул Ядзю к себе, поцеловал с такой жадностью, словно бог знает сколько лет не целовал женщин.
— Чего же мы тут стоим? — разрумянилась Ядзя. — Входи же…
Две комнаты, небольшие, меблированные со вкусом, смотрели окнами на улицу. Чудесная квартира — с ванной, большой прихожей и телефоном. Пан Модест сидел в кресле и любовался Ядзей.
— Есть хочешь? — спросила она.
— Только что обедал.
— А у меня не мог?
— Не надеялся разыскать тебя.
— Но все же разыскал.
Они обменивались обычными репликами, а глаза говорили совсем другое.
Ядзя обрадовалась Модесту. Он нравился ей — щедрый, с хорошими манерами, — но она и беспокоилась. Знала: Сливинский удрал с немцами — и вот через два года… То, что он не любит Советскую власть и что служил гитлеровцам, не волновало ее. Она сама не симпатизировала этой власти, но уже как–то устроилась и жила. Не так, конечно, как раньше, но лучше многих. Приезд Модеста мог разрушить ее благополучие. Однако Сливинский держался самоуверенно, был хорошо одет и вообще имел такой респектабельный вид, что Ядзя засомневалась и решила сначала все выведать у него, а уже потом обдумать.
Сливинский догадывался, о чем думает Ядзя. Он не собирался полностью раскрывать себя, был уверен, что все ее сомнения рассеются, как только покажет ей одну вещь.
— Сядь возле меня, любовь моя, — поймал он Ядзю за руку, притянул к себе. — Я привез тебе…
— Что? — загорелись у нее глаза.
— Угадай.
— Не дразни меня.
Сливинский вынул из кармана золотой медальон с алмазами, украденный у Валявских, покачал перед носом у женщины. Она подставила голову, и он надел его ей на шею.
— Какое чудо! — покосилась она на медальон. — У тебя всегда был хороший вкус.
Пан Модест склонился к Ядзе. Целовал руки, шею, колени. Она не сопротивлялась…
Потом Ядзя рассказала о себе. Когда в город вошла Советская Армия, она сперва растерялась. Боялась, что кто–нибудь узнает о вечерах, проведенных в компаниях гестаповцев, но скоро поняла: живых свидетелей нет и вряд ли будут. Прикинулась скромной работницей, едва пережившей оккупацию, и вскоре познакомилась с капитаном, служившим в комендатуре. Тот влюбился в нее по уши, они поженились, получили эту квартиру и спокойно зажили. Но капитан за полгода раскусил Ядзю и ушел. Она не задерживала — слишком уж идейный и честный. Жил на зарплату, а кто из уважающих себя людей может просуществовать на эти жалкие гроши? Ядзя устроилась официанткой в первоклассный ресторан, работает через неделю и кое–что имеет. Больше, чем капитанская зарплата.
Сливинский догадался, что эта комната видела мужчин и кроме него, но не расспрашивал. Интимная жизнь человека — он твердо был убежден в этом, — дело совести только его одного, и постороннее вмешательство в нее никогда не доводит до добра. Стоит ли ревновать Ядзю? Несчастная женщина, покинутая мужем. Только ханжи могут обвинять ее в аморальности… Каждый жаждет красивой жизни и устраивается как может. Нет позорных профессий, а эту потому и называют древнейшей, что она всегда пользовалась популярностью и давала немалые заработки.
Стемнело, наступил поздний летний вечер. Пан Модест на миг перенесся в особняк на окраине, представил, как шныряет по комнатам Хмелевец, ища чемодан, и забеспокоился. Опытный, сукин сын, может найти… «А если, — вдруг мелькнула мысль, — перенести чемодан сюда? Ядзя — верный человек и не выдаст. Хотела бы, да не выдаст: сама грешна. И теперешняя власть по головке ее не погладит. И чемодан будет далеко от завидущих глаз Семена Хмелевца. Это такой прохвост, что докопается и до двойного дна. Не приведи господи! — ужаснулся Сливинский. — Пронеси и помилуй».