Каленчуку не понравилось, что Сливинский хочет спровадить его вместе с радистом: вероятно, у него какой–то план и он хочет исчезнуть с чемоданом. Обдурить Отважного, когда до польских Бескид осталось два шага? Но он ничем не выдал себя. Взял автомат.
— Проводи меня! — приказал Дудинцу.
Когда перелезли через трухлявые, в лишаях, стволы завала, предупредил:
— Смотри за ним — отвечаешь головой…
Дудинец промолчал.
— Это такая свинья, что может обвести вокруг пальца и тебя, и меня. Никуда не отпускай.
— Угу.
Это «угу» было произнесено таким тоном, что Каленчук убедился: Дудинец не упустит Сливинского. Не оглядываясь, начал взбираться на почти отвесный склон буерака.
В лесу еще стояла тьма, и Каленчук шел на ощупь, осторожно ступая, чтобы какая–нибудь сухая ветка не выдала его. Не потому что боялся преследования: если их а разыскивают, то не тут, в Карпатских лесных чащах, куда и зверю трудно пробиться, — а просто по привычке.
Вчера, когда они подошли к горе, за которой лежала граница, Дудинец увидел далеко внизу прилепившуюся на склоне хижину — маленький, почти игрушечный домик упрямого верховинца, который приходит в село или по праздникам или в случае крайней необходимости. Сливинский сразу предложил спуститься туда, чтобы запастись харчами, и Каленчук еле отговорил его. Он знал настроения верховинской голытьбы и был уверен: тотчас же сообщат пограничникам о появлении подозрительных людей. И сегодня пошел, надеясь только на счастливый случай: не собирался заходить в хижину — лучше уж сразу сунуть голову в петлю. Знал, что Сливинский вряд ли отвяжется от него, и хотел просто побродить вокруг буерака. Но голод мучил и его. Посидев немного в молодой буковой роще, все же решился хоть издали взглянуть на хижину — тянуло к человеческому жилью.
Взошло солнце. На полянах уже припекало, но Каленчук не рисковал выходить на открытые места — предпочитал лучше продираться сквозь кустарники, чем огибать их.
Хижину увидел издали. Сел в кустах и долго сидел, наблюдая за жильем. Казалось, что в нем нет людей. Уже решил возвращаться, когда услышал в кустах звяканье колокольчика. Вдруг кто–то запел — по–детски тонким, высоким голосом.
Певец оборвал песню на полуслове, на кого–то закричал, и Каленчук подумал, что сельский пастушок гонит коров вниз, к хижине. И тут увидел его — мальчонка лет одиннадцати в полотняной рубашке с торбочкой через плечо вынырнул из кустов совсем близко.
Пастух уже давно исчез, а Каленчук все еще лежал, положив подбородок на буковый корень. Сорвал стебелек, пожевал и выплюнул. Во рту стало горько, и еще больше захотелось есть. Полежал еще, колеблясь, но не удержался и пошел за пастухом.
Овцы и коровы разбрелись по лысому склону горы. Мальчик сидел в тени под кустом, росшим посредине склона, свистел в дудочку, подбирая какой–то мотив, изредка вскакивал, кричал на скотину, конечно, так, для порядка, и снова брался за дудочку.
Солнце припекало. Каленчук лег на спину, подставив лицо горячим лучам и раскинув руки. Наконец–то согрелся после холодной ночи. Захотелось спать. Переборол сон, подполз к последним кустам, отделявшим лес от голого склона.
Пастушок, наверно, заснул — лежал на боку, подложив под щеку ладонь, и не шевелился. Коровы поодаль брякали колокольчиками, овцы разбрелись — несколько их щипали траву около кустов. Каленчук залег в канаве метрах в десяти от овец. Высунул голову, осмотрелся. Кажется, все спокойно. Подумал и решился…
Обошел овец так, чтобы не напугать их, и погнал в кусты. Побежали спокойно, лишь одна заблеяла. Каленчук тревожно оглянулся, но мальчик даже не пошевельнулся. Отогнав животных в чащу, Каленчук выбрал момент, бросился на большую овцу и прирезал ее. Осмотрелся.
Трава вокруг овцы примята — затер следы, забросил овцу на плечи и пошел, осторожно ступая по твердому дну канавы.
Сливинский глазам своим не поверил, увидев овцу. Представил себе поджаренный на костре кусок баранины и глотнул слюну.
— Сырое мясо, — без слов понял его Каленчук, — тоже вкусное… Даже питательнее…
Сливинский брезгливо поморщился. Дудинец, не произнося ни слова, принялся свежевать овцу. Каленчук отрезал кусок филейной части, размельчил. Ел почти не жуя, глотал и хвалил:
— Рекомендую… Бифштекс по–татарски, пожалуйста. Наши далекие пещерные предки превратились в людей лишь благодаря таким бифштексам…
— Даже среди питекантропов не было каких остолопов… — буркнул себе под нос паи Модест. Крепился около часу, но не выдержал и попросил кусок. Съел, густо посолив. Чуть не вырвало, но сдержался. Боль в желудке исчезла. Повеселел.