Четвертым за столом сидел мужчина с проборчиком, которого я видел на кладбище. Вблизи он оказался моложе. Его звали Александр Петрович Венславский, он был младшим сыном помещика, владевшего неподалеку до революции поместьем, и приехал из Берлина, где жил уже двадцать лет и обзавелся семьей и предприятием в надежде как-нибудь получить семейное добро в свое распоряжение. Генрих Карлович на все эти слова Туровского одобряюще кивал головой – очевидно было, что он понимает, что Венславский сидит здесь, в том числе и чтобы в дальнейшем заручиться его поддержкой при переговорах с администрацией, и заранее показывал, что он-то эту поддержку окажет, да только от него ничего особенно и не зависит.
Они играли старой, весело засаленной колодой, в которой семерка червей то ли порвалась, то ли потерялась, и теперь была заменена более-менее правдоподобной винной этикеткой, приклеенной на картонку. Кому выпадала эта карта, было видно сразу, но демократичность этой нечестности, равная вероятность любого игрока на нее нарваться, была как будто просто новым правилом покера, любопытным усовершенствованием, делающим игру остроумнее и свежее.
– Кто у меня в салоне только ни бывал, – сказал Туровский с интонацией, показывающей, что сейчас будет очередной завиральный рассказ.
Бывал у него один старый полицейский по прозвищу Покамест, который сейчас уже из дома носу не показывает, потому что «ну это долго рассказывать». Был один офицер, который говорил только и исключительно «ээээээ… тово» и «тово, ээээээ...». Был проездом с фронта один в прошлом корнет, а сейчас переводчик в штабе, который должен был каждый вечер идти в передовой окоп, ложиться на бруствер и читать в рупор написанную какими-то умниками в штабе (тут Туровский извинился перед Генрихом Карловичем, если говорит лишнее, на что Генрих Карлович только и пробормотал «ничего, ничего») галиматью про «сдавайся, Ванюшка» и жидобольшевиков-кровопийц.Однажды корнету ответили с той стороны в такой же рупор: «не надоело брехать?», – и тот вдруг раскис и принялся долго, уже совсем в темноте, не замечая осуждающих взглядов немецких солдат, которым он мешал спокойно прикорнуть, пока начальство не видит, объяснять, что надоело, конечно, надоело, но а что поделаешь.
Я поинтересовался, не приглашают ли на вечера бургомистра.
– А зачем? Он уже бовшой, сам отлично себе развлечения находит, – ответил Туровский и сразу же уточнил старику, – извините, если что, я против поляков ничего не имею.
– Что вы, сам их не очень.
Все засмеялись.
Я прошелся в спальню. Там были скудные советские стол, кровать и книжный шкаф. Книги, однако, все были старые и, определенно, еще дореволюционные. Я просмотрел газету, лежавшую на столе. Ее открывала написанная глухим канцеляритом колонка Брандта-младшего об успехах немецкого оружия, дальше шли несколько уже не подписанных сводок с фронтов, захватывающие истории с открытия нового завода, репортаж из чудесной парикмахерской на Успенке, наблюдения старожилов о погоде и отчет с концерта застрявшей в начале войны в Киеве, да так и продолжившей гастроли уже по занятым немцами городам труппе свердловского музыкального театра. На последней странице, ниже рекламы и правее расписания фильмов и театральных постановок, мелким шрифтом были набраны объявления. Несколько человек искали родственников, бог знает где прячущийся в городе извозчик искал лошадь, а совсем внизу кто-то, живущий ровно по адресу Туровского, искал переписку Василия Розанова с Константином Леонтьевым и был готов заплатить за нее «в том числе и продуктами».
Я вернулся в комнату на словах Туровского «виноват, говорит, господин взводный» и сел спиной к горячей кафельной печке. На столе кроме карт, раскрошенных мелков, сигарет и тусклых залапанных стаканов теперь лежала смятая фольга. Судя по гулявшей по лицу Венславского довольной улыбке, шоколад принес он.