У меня был только листок бумаги с фамилиями, иногда еще и с именами и профессиями, редко с бегло записанными стариком со слов родственников анкетными данными. Нужно было просто найти человека в каком-нибудь из бесконечных списков, написать в нужную комендатуру типовое письмо с просьбой уточнить, находится ли человек по-прежнему там, и если да, то сообщить об этом старику.
Почти всегда одна фамилия была в десятке списков, часто это был один и тот же человек, переезжавший с места на место. Комендатуры отвечали с задержками, часто ошибались, путали отчества или писали, что человек уехал, когда тот в соседнем помещении работал бухгалтером или мыл полы в кабаке через дорогу. Многие, узнав, что их ищут, тут же удирали. С каждым новым списком, который присылал старик, нужно было заново проверять каждую фамилию с моего листка. Но это была легкая работа. Вроде как устроиться решать кроссворды по десять часов в день. Всего-то и нужно было, что сидеть в кровати и водить пальцем по строчкам фамилий.
Как-то проведать меня зашел Венславский. Лиде он подарил какой-то очень шикарный отрез ткани, а мне пачку – веронала, чтобы голова не болела. Венславский попросил съездить с ним, когда я смогу ходить, в имение. По его мысли, отвыкшие от его семьи за годы советской власти крестьяне будут вести себя спокойнее, общаясь с двумя мужчинами, чем с одним. «Просто рядом со мной постойте и немножко набычтесь для виду», – сказал он и показал, как надо бычиться. Командировок за город у меня все равно никаких не предвиделось, поэтому я согласился.
Скоро в перерывах между чтением бумаг я уже прохаживался по комнатке. От двери к старому платяному шкафу, от шкафа к окну во внутренний двор. Сверху стекло было травленным, каким-то чудом его никто не разбил и не продал за двадцать лет, и облачное небо проступало сквозь него в форме извивающихся цветов и веток. Лида достала мне упаковку лезвий для бритвы в восковых бумажках и какое-то, как она сообщила, совсем как дореволюционное мыло с синими прожилками, но в момент, когда она как бы между делом подсела ко мне с расческой и ножницами, я решительно потребовал завтра же свести меня в парикмахерскую.
У Лиды была единственная в доме отдельная квартира. На лестничной клетке никто больше не жил. Напротив была дверь на чердак. Прежде это было, наверное, техническое помещение, но за время советской власти жилец втащил ванну, так что мыться можно было, не как все, в тазике, и вообще не ходить в баню, отделил кухню и кое-как обставил.В первые теплые дни, когда нагретая крыша еще не успела стать раскаленной, жизнь в квартире стала совсем райской. Когда мы под ручку вышли из вдруг совсем заросшего зеленью подъезда, ветер прошелся по кустам сирени, и из травы на тротуар, как мыши, посыпали воробьи. В колеях еще стояла мутная вода, а по залившей двор луже деловито ходила девочка в больших галошах, однако на зиму все это совершенно не было похоже.
– А вот я себе жакетик сшила, пока ты дрых.
Лида покрутилась, и мы медленно пошли дальше, продолжая бесконечный, никогда у нас не прекращавшийся разговор. Больше всего Лида обожала поочередные рассказы о том, как нам жилось в прежние годы, когда мы еще почему-то не были друг с другом знакомы. Я все свои воспоминания ей выложил довольно быстро, но ей этого почему-то не хватало.
– Одну зиму электричества не было, и при этом где-то месяц керосин было не купить. Все выходные в очередях стояли с бабушкой. А в первый же день войны с Финляндией из всех магазинов пропали спички.
В ответ я рассказал ей, как однажды заснул в трамвае, и ничего не случилось.
– Как понимать «ничего»?
– Ничего. Проснулся на конечной, сошел и пошел, куда шел.
– Ты назло мне все это говоришь. Из вредности.
Я перекрестился на как раз стоявший напротив храм. Мы посмеялись, поцеловались, чуть было не свалились с тротуара и тут только заметили, что прямо перед нами, как вкопанный, стоит младший Брандт. Лида сказала «здрасьте», я кивнул ему и даже дотронулся рукой в перчатке до поля шляпы, а Брандт в ответ ничего не сказал. Он только странно посмотрел мне в лицо, а затем нелепо, цеременно поклонился и молча пошел дальше.