За ним явилась крестьянка в замызганном переднике, с расчесанными от проборчика на макушке к ушам волосами и обезоруживающей улыбкой лишенного многих зубов рта. Крестьянка, видимо, не в первый раз ласково уговаривала Яновича развести ее с мужем.
– В суд ходила?
– Ходила. Нельзя, говорят.
– Правильно говорят. На время войны никакие бракоразводные процессы к рассмотрению не принимаются. Закон такой. Что же ты от меня хочешь? Я ведь даже не суд.
Крестьянка на это игриво улыбалась и продолжала просить развести. Янович заученным тоном объяснил ей, что даже исключение делается только для разводов с евреями или случаев, когда развод в интересах германской армии.
– Может быть, ты с немцем? Тово?
Крестьянка обнажила зубы и весело оглядела помещение.
– Ну все, значит. Удачи.
Крестьянка, так же улыбаясь, ушла, а Янович как будто в воздух сказал:
– Что со мной будет, когда она узнает третий пункт из исключений, страшно думать.
– А что за пункт?
– «Постоянное половое бессилие одного из супругов». Или, как вариант, «наличие у одного из супругов возбуждающей отвращение болезни».
Кто-то сбоку прямо хрюкнул со смеху. Дернулась дверь, но на этот раз Янович гаркнул:
– Прием окончен!
Бумажная часть работы Яновича, как и во всех управах, представляла собой сумасшедший дом. Армейское командование тыла к управам не имело особых вопросов, справедливо полагая, что если солдатам понадобится прокорм сверх пайка, то они на местах сами найдут способ его раздобыть. Не то партийные чиновники Восточного министерства. Они засыпали управы бездной бумаг и директив, в которых нелепые советы и ничем не подкрепленные угрозы (редко кто просто решился бы самостоятельно приехать в управу без сопровождения солдат) кое-как маскировали внутриминистерский план, по которому из хозяйств нужно было выжимать пятую, а если повезет, и четвертую часть всего произведенного.
На бесконечные запросы немцев, где же обещанное еще в конце лета жито, Янович как-то имел неосторожность ответить, что все пожрали крысы. После этого управу завалили письма с инструкциями. Описывалось устройство импровизированных ловушек («наклонно поставленная доска с набитыми гвоздями и утяжеленная камнем» – и так страница), массовая ловля крыс с помощью фонаря в замкнутом помещении, загон их в расставленные по углам мешки, банки. После этого на все просьбы о поставках Янович писал одну и ту же лаконичную резолюцию: «Могу выделить барсучье сало», – и на этом переписка неизбежно заканчивалась.
Когда стемнело и даже изображать работу стало глупо, Янович потянулся, зевнул и сообщил, что рабочий день окончен, а значит, пора выпить. Я начал было извиняться, что не пью, но осекся и вдруг, кажется, впервые осознал, что старик для меня все равно что умер, и со всеми своими правилами больше не маячит надо мной, как коршун. Наш контракт был разорван, и теперь я мог, если мне того захочется, хоть завтракать самогоном, заедая табаком.
Янович пошел через площадь наискосок к администрации советских времен. Оказалось, что старый черный ход был открыт, и там оборудовали что-то вроде пивной. За самодельным прилавком стояла очень большая, похожая на хорошо перевязанный бечевкой окорок женщина, на прилавке стоял рядок прозрачных бутылок с мутной жикостью. Янович взял в углу две табуретки, и мы подсели прямо к стойке. Сам налил себе, тут же подобрал валявшийся коробок спичек, молча макнул два пальца в стакан и поджег. Пару секунд мы глядели на ровное синее пламя. Он с гордостью, я с ужасом, а продавщица – с ленцой. Потом Янович обтряхнул пальцы о штаны и опрокинул стакан уже внутрь. Я выдохнул.
Пол был устлан слоем опилок, голоса посетителей звучали гулко и неясно, как в бане. За столиками вокруг сидели сельской внешности мужчины и отдельной группкой – мои новые коллеги. Кто в тулупчике, кто в полушубке, и только я в пальто. Места в помещении осталось столько, что, залети туда муха, началась бы давка. Накурено было так, что дым стоял в комнате столбом. Пахло немытым телом и прокисшим пивом. Кажется, все сохраненное от немецких фуражиров и гольдфазанов белорусское зерно шло в эту комнату и планомерно уничтожалось уже порядочно уставшими от своей нелегкой работы выпивохами. Янович подтолкнул по мне стакан.
– Угощайтесь.
– Не лезет что-то, спасибо.
– Что так?
– Изжога?
– Изжога? А в ухе не стреляет?
– И в ухе стреляет. Как вы догадались?
– Наобум сказал. Дым не беспокоит вас?
– Да я сам закурю, чтобы вы не смущались.
– Нет, зачем, я просто дразню вас.