– Просто подпишите бумажки. Я потом все обдумаю, мне бы бумажки сперва.
В голове мысли ходили ходуном, и все было как-то так складно, что желудок сводило. Три высокопоставленных человека отвечают за снабжение целого фронта. Один в Берлине собирает составы, другой в Смоленске их принимает, а третий на узловой станции посередине делает так, что часть составов списывается на военные потери и тут же отправляется обратно в Берлин, где первый высокопоставленный их снова покупает и отправляет опять на фронт второму. Вдруг на узловой станции возникает какой-то дурачок, который принимается строчить письма о странностях в учете составов. Это хорошо еще, что письма идут одному из высокопоставленных людей на стол. Но все же, что им делать? Взяток дурак не берет и принесенные ему домой говяжьи ноги оплачивает, несмотря на отнекивания продавца-мясника. Можно решить проблему просто, но лучше, чтобы она выглядела сложно. Его убьют партизаны, партизан убьют наемники из другого города, которым в обход прямого запрета властей будет помогать местная полиция. А чтобы нити вели совсем уж в разные стороны, тут же убит будет и мелкий офицер из немцев. Поди разберись, что к чему. Проще махнуть рукой. А если кто не махнет – война уже закончится, пока он что найдет. Как можно было этого сразу не понять? Ну я ладно, а старик? Он не мог все это знать, нет, ну нет же. Где-то у Лидиного дома совсем на рассвете, меня, кажется, все-таки вывернуло.
Я так старался, я двигался тише, чем когда-либо, а Лида все равно проснулась. Уставилась на меня. Я шепотом сказал, что зашел взять фотографии. Пошамкала губами, ничего не сказала. Я дописал на листке, над которым корпел пять минут в темноте: «Не беспокойся. Все в порядке. Дам знать, как устроюсь на новом месте». Она повернулась на другой бок.
Так увлекся рытьем в чемодане, что не расслышал, как Лида поднялась с кровати. Только что спала, а вот стоит в ночной рубашечке, бессильно, кончиками пальцев держит записку и всем своим телом дрожит от рыданий:
– Я так и знала! Так и знала!
Мы обнялись. Слезы промочили мне плечо прямо сквозь пиджак, и свитер, и рубашку. Ее бледно-розовое лицо от слез и не развеявшегося сна пошло невозможными, душераздирающими красноватыми пятнами. Она судорожно втягивала носом то, что не пролилось из глаз, всхлипывала и чуть подвывала одновременно.
От Лиды чуть-чуть пахло парижскими духами:
– Ты перед сном надушилась, что ли?
Она невидно улыбнулась и шумно выдохнула ртом – нос уже совсем заложило:
– Немножко.
Я ткнулся носом ей за ухо, она всхлипнула громче и опять задрожала грудью, но это были уже слезы принятия.
– Ты вернешься?
– Сюда – вряд ли. Оставайся на месте, и я тебе сообщу скоро, где и как мы встретимся.
Она пробормотала что-то на французском
– Чего? Киса, не могу разобрать.
– Я так одинока тут и несчастна.
Я уткнулся ей в макушку.
– Я понял, киса. Еще в первый раз понял. Как сказать «мы скоро встретимся»?
– Мы скоро встретимся.
– По-французски.
– Не надо по-французски.
Все это пролетело у меня перед глазами, пока я соображал, что сижу с затекшими руками, ноющей пульсирующей болью головой,привалившись к холодной стенке затхлой комнатки, судя по землистому картофельному запаху, – погреба, и не могу даже переменить позы, не могу даже раскрыть глаз, а дверь где-то сверху уже скрипнула, и уже приближаются ко мне чьи-то шаги.
3.
Когда я все-таки разлепил наждачные веки, вокруг было так темно, что и пола, на котором я лежал, было не видать. Пол был земляной, так что особой нужды рассматривать его не было. Обычный пол деревенского погреба. Спина ныла, а выше челюсти была одна сплошная чугунная боль. Тряпичные ноги двигались с какой-то подозрительной задержкой – сесть я смог только через пару минут после того, как захотел этого. Руки были свободны и свободно шарили в пустоте вокруг. Судя по холоду и глухо стукающим по ногами банкам, погреб не был заброшенным и использовался по назначению. Если у меня и было что воспламеняющееся в карманах, то это вытащили. Не было и записки для Яновича. Потолкавшись вечность и отбив об углы все конечности, я набрел на лестницу, но не успел ступить, как где-то наверху открылась дверь – на меня пахнуло теплом натопленной хаты.Увидеть это я не могу, потому что от света зажмурился. Ко мне обратился мужской голос.