— Сейчас, сейчас, — торопливо бормотал Никита, и сам не знал, что сейчас.
Люди смотрели на них сочувственно, давали какие-то советы, а Никита думал об одном — ему неловко раздевать Лиду, это должны сделать женщины, но те только опускали глаза, столкнувшись с его взглядом. В это время кто-то крикнул, что рядом — в подвале — открыт пункт первой помощи, и Никита опять подхватил Лиду на руки.
В полусумраке подвала пахло йодоформом, было тесно; на стульях сидели раненые; одних уже забинтовали, другие ждали очереди; кто-то матерился, кто-то стонал.
Две девушки в халатах подхватили Лиду под руки. Одна из них без удивления произнесла:
— Зарубина? Опять?
Лида жалко улыбнулась.
Девушка сказала в глубь помещения, в полусумрак:
— Лидия ранена.
Подошёл бородатый мужчина в халате, молча разрезал на Лидиной груди платье.
Никита не выдержал, как пьяный вышел на воздух. Светило яркое солнце. Выстрелов не было слышно. Дамы в шляпах с перьями и мужчины в канотье толпились у входа, заглядывали в распахнутую дверь. Все расступились, когда под руки к подвалу подвели раненого матроса. Сплюнув, он попросил у Никиты закурить.
— Не курю, — смутившись, ответил Никита.
Господин в кремовом костюме, с тростью в руке, услужливо протянул золотой портсигар, но матрос посмотрел пустыми глазами, нырнул в полумрак.
Девичий голос окликнул из подвала:
— Уланов! Идите сюда!
Не удивляясь, что его знают, Никита, расталкивая толпу, побежал на зов.
Медичка в халате остановила его за рукав, сказала:
— Вот записка. Повезёте Лидию в больницу. Но именно в эту. Разбейтесь, а достаньте извозчика. У неё пробито лёгкое. Деньги есть?
— Обойдусь, — сказал Никита и недвусмысленно помахал кулаком.
Когда он вернулся с извозчиком, две девушки-гимназистки осторожно вывели Лиду на улицу. Она была бледна, но шла сама.
Никита бросился ей навстречу, протянул руки, но она отрицательно покачала головой.
— Ей нельзя разговаривать, — строго сказала чернявенькая гимназистка.
Ехали молча, долго. Извозчик соболезнующе поглядывал на них, грустно качал головой, иногда вздыхал: «Эх-хе-хе... До чего дожил Питер — в женщинов стреляют... Вояки...»
Никите и без того было стыдно; правду говорят: пуля — дура, выбрала кого, а его — громадину — пощадила...
Нежность и жалость подступали комом к горлу; только- только с девушки сняли бинты, и — снова...
Никита отворачивался, кусал губу. Прикосновение Лидиной руки заставило прикрыть глаза. Он незаметно слизнул языком слезу.
А девушка благодарно гладила его руку. Смотрела задумчиво в небо. Потом медленно перевела взгляд на Никиту и хотела что-то сказать, но он склонился над ней, покачал головой и почему-то шёпотом произнёс:
— Молчи, Нельзя...
И только в больнице она сказала, прерывисто дыша:
— Ты заходи.
Ночью, в полку, нежность и жалость к Лиде не давали Никите уснуть... Он много думал о случившемся, но только под утро смирился с мыслью, что Лида была во всём права.
Дальнейшие события подтвердили этот вывод: правительство заняло штаб большевиков — дворец Кшесинской, Петропавловскую крепость, разгромило редакции «Правды» и «Труда»; приказ Керенского по армии и флоту подтвердил запрещение этих газет. Начались поголовные аресты. В запасном полку были восстановлены прежние порядки. Привыкшие почти к полной свободе солдаты сейчас не имели права выходить в город.
Это было самым страшным ударом для Никиты. В томительном неведении проходили дни, а Никита ничего не знал о Лиде. Чтобы вырваться в город, он впервые пошёл на спекуляцию своим прошлым. Его волновало только одно: как бы подполковник не вспомнил его слов на митинге. Но подполковник оказался незлопамятным (да разве один Никита тогда говорил о нежелании воевать?) и, узнав, что рядовой Уланов когда-то выступал в цирке Чинизелли под именем Сарафанникова, сказал с любопытством:
— То-то я смотрю — знакомое лицо...
Никита подробно рассказал ему о своих поездках по Испании и Франции. Медали, оставшиеся в наследство Никите от Верзилина, произвели на подполковника неотразимое впечатление; услышав, что Никита собирается выступать в борцовском чемпионате, он сразу же дал ему увольнительную в город.
Улицы Петрограда выглядели наряднее обычного, — может быть, потому, что не было солдат, зато чаще, чем прежде, встречались офицеры. Никита почтительно уступал им дорогу и козырял.
В больнице долго не удавалось передать записку. Наконец Никита уселся в уголке — за чёрную гофрированную печь — и стал ждать... Через несколько минут приоткрылось стеклянное матовое окошечко в стене, и старуха с орлиным носом спросила: