Во всякой другой квартире эта пластинка, под которую, наверное, танцевали их матери, показалась бы девушкам смешной, тем более что у Теремка была масса новинок, привезённых из-за границы, но здесь она вызывала лишь благоговейный трепет, так же, как вызывала благоговейный трепет косая чёлка Теремка, которая, будь она у любого другого мужчины его возраста, вызвала бы недоумение...
И девушки терпеливо ждали, когда пройдёт оцепенение хозяина, и не решались даже сказать о том, что в комнате запахло горелым каучуком. А Ванюшка снова и снова ставил иглу на чёрный крутящийся диск. Что-то творилось с ним непонятное, и это было вдвойне странно, потому что выпили они совсем немного,— на троих две бутылки шампанского в гастрономе на улице Горького...
Открытый несессер крокодиловой кожи, который по обилию пилочек и гребней можно было принять за дамский, и флаконы духов, и гипсовая маска Пушкина на стене, — как будто это была комната женщины. И в самом Теремке что-то женственное и хрупкое, до тех пор пока он не менял позу, чтобы поставить мембрану на крутящуюся пластинку, — тогда у него взбугривались желваки мышц под шёлком рубашки, нежным и тонким, словно дамское бельё. Впрочем, на той стороне его лица, которая была обращена к ним, виднелись белые рубцы, говорящие о том, что он был на фронте. В конце концов, кроме несессера и духов, в комнате были клюшки, вымпелы, фотографии футбольных и хоккейных команд; на гвоздике висела твидовая кепочка — «лондонка», а у открытых дверей балкона, на котором семья голубей свила себе гнездо, покоился тугой футбольный мяч...
Всё это девушки успели разглядеть, пока хозяин с выражением отрешённости на лице слушал старинную пластинку.
Сам он не видел ни стен, увешанных фотографиями, ни полированной поверхности секретера, уставленного призами, ни даже девушек.
...Он всё-таки очнулся, приглушил радиолу, снял мембрану с пластинки и только тогда посмотрел на девиц. У них были одинаковые волосы — то ли обесцвеченные перекисью водорода тёмные, то ли покрашенные светлые, уложенные в парикмахерской в модную причёску «венчик мира», одинаково подведённые синей краской глаза, одинаково приклеенные чёрные ресницы; даже платья и чешские туфли у них были одинаковые. Обе были словно выпущены конвейером, и — приди к ним на свидание,— Ванюшка определённо бы спутал их, как не отличил бы их от сотни других, выбрасываемых на волю из метро. Но Ванюшке не надо было ходить на свидание, так как девушки сами приходили к нему в однокомнатную новенькую квартирку на восьмом этаже полувысотного дома в двух минутах ходьбы от станции метро «Красносельская», и он всех их звал Аллочками; конечно, и эти были не Аллочки, но сам чёрт не разберёт, кем они были...
— Вот что, — сказал он, поглаживая пальцами горячую пластинку.— Мне нужно отдохнуть. Пока...
Он даже не посмотрел, с какой почтительностью девушки прикрыли дверь, и снова опустил мембрану на крутящийся диск.
И от того, что саксофон взвыл под сурдинку, насмешливые слова дяди Никиты прозвучали громко и неожиданно:
— А нахал же ты, однако, Иван!..
Ванюшка вздрогнул от неожиданности и угрюмо посмотрел на борца. Тот продолжал сидеть в ленивой позе, погрузившись в податливость просторного кресла, и задумчиво скручивал в спираль яркую обложку журнала. Слова его снова прозвучали с насмешкой:
— Лень только вставать, а то спустил бы я с тебя штаны да всыпал по первое число... Как-никак, я ведь тебе вместо отца...
Ванюшка резко крутнул пластмассовый кружочек радиолы, и комната снова наполнилась грохотом, скрежетом, уханьем. Стараясь не встречаться глазами с дядей Никитой, он подошёл к окну, наполовину перегнулся через подоконник. Вот они, обе девицы, — вышли из подъезда. Чёрт побери, самовлюблённый идиот! Сопляк, мальчишка!.. Ведь одна из них как будто бы аспирантка! Как её зовут? Рита? Галочка?..
Только бы старик не напомнил в эту минуту о Мишке! Мишка, друг, совесть моя...
40
Татауров шёл, сжимая в левой руке кожаную ручку сумки, а правой — подталкивал тростью пачку «Казбека», как хоккеист подталкивает мячик. На пачке была изображена гора, похожая своей мощью на Аю-даг, который возвышался над Ялтой. Латунные монограммы на трости сверкали в лучах солнца. А их было множество, этих монограмм, потому что к той, что скрывала в себе имя прежнего хозяина, Татауров добавил ещё два десятка самых разнообразных латунных литер, какие прикрепляют внутри калош на их малиновой байковой подкладке. Так же, как монограммы, сверкало и искрилось море, — Татауров сегодня решил пройтись по набережной, что делал редко, — возвращался обычно по параллельной улице.