— Знаем! Кровью своей заслужил!
— А раз кровью — значит, не был я трусом на позициях. Воевал! А больше не хочу! Вы кругом оглянитесь: солнышка сияет, земля распарилась, ждёт, чтобы семена в неё бросали. Пахать, пахать надо. А кто пахать будет? Бабы наши да детишки? И на чём? На обезьянах? — солдаты засмеялись.
«Базар! — с раздражением подумал Коверзнев. — Базар, а не армия». Но стоял неподвижно, сжимая ветку сирени.
Курносый продолжал выкрикивать:
— Нет, я так считаю — правильно нам первый товарищ говорил: штык в землю и по домам! А то, думают, хитрее нас — отвели на отдых, а через четыре дня снова в окопы...
— Не поедем на позиции! — закричали из толпы. — Пусть офицеры едут воевать, если им нравится!
«Базар! — снова подумал Коверзнев. — Страна на грани гибели, а они торгуются».
Место курносого занял детина, очень похожий на Татаурова: и ростом, и пшеничными усами.
— Правильно! — грохнул детина громким голосом. — Не поедем на фронт! Говорили: революция — свобода, дескать, и равенство. А сейчас как Керенский повернул? Не послушался офицера — и расстрел? Без суда и следствия? Офицер тебя в зубы, как при царском режиме? А ты стой навытяжку, вот и все права у солдата. Нет, обратно теперешние господа министры к старому режиму потянули. Не будем мы за них воевать, за ихние буржуйские интересы! Мира мы хотим, мира!
Одна мысль сейчас билась в голове Коверзнева: «Стоит только развязать руки этим грядущим хамам, этим Татауровым — и страна погибла, возьмёт её кайзер голыми руками». Он глядел на детину, и ему казалось, что перед ним Татауров, и всё, что было плохого сейчас на земле, сконцентрировалось в эту минуту в Татаурове.
Коверзнев растолкал толпу и закричал, размахивая руками:
— Предатель! Немецкий пособник! Ты такой же ленинец, как и он! — Коверзнев толкнул ладонью курносого.
— Нет, — сказал детина. — Он не земляк мне, впервой вижу. Я — из-под Пензы...
— Большевик! Продался немцам! Расстреливать таких надо!
Детина спрыгнул наземь и схватил Коверзнева за плечи:
— Расстреливать! Обрадовался приказу Керенского? Да я...
— Товарищи, без самосуда! — закричал кто-то рядом, и Коверзнев, вырываясь из цепких рук, увидел молоденького солдата.
А тот, оттолкнув от Коверзнева детину, вскочил на шпалы и, тыча пальцем вниз, заговорил горячо:
— Видите, товарищи? Я говорил вам, как выросло самосознание нашего народа. Вот простой пензенский мужик в солдатской шинели высказал то, что волнует сейчас всех русских крестьян и рабочих: мы не хотим войны! А этот поручик называет его ленинцем! Значит, даже офицеры понимают, что ленинцы выражают мысли всего народа!
— Предатели! — закричал Коверзнев, хватаясь за кобуру.— Немецкие пособники! За что вы агитируете? Фронт немцам хотите открыть?
Кто-то схватил его сзади, вывернул руки, оборвал кобуру.
Коверзнев рвался, скрипел зубами.
— Перестаньте! — кричал молодой солдат. — Пусть он послушает нашу правду. Пусть узнает, что военный министр Керенский, прикрываясь красивыми словами о свободе и братстве, провёл в жизнь то, о чём мечтал Гучков... «Декларация прав солдата», которую провозгласил он, это декларация солдатского бесправия...
3
Никита, как на старого знакомого, смотрел на Таврический дворец: жёлтые стены, шесть колон у глубокого подъезда. Но если 28 февраля он лишь стоял в толпе перед дворцом и вместе со всеми кричал ликующее «ура», то сейчас заходил в белый вестибюль полноправно: в кармане у него лежал мандат участника фронтового съезда.
В вестибюле — полно народу. Гомон голосов. Плавает махорочный дым. Девушки склонились над столами, регистрируют делегатов; редко-редко они урывают мгновение, чтобы разогнать ладошкой чад.
Одна из них забинтована — открыта лишь бледная до прозрачности щека да серые глаза с густыми ресницами. «Она! Сероглазочка!» Никита бросился к девушке, расталкивая солдат.
— От детина! — сказал кто-то из очереди, с восхищением оглядывая Никитину фигуру. — Бог с тобой, вставай, если такой торопкий.
— Здравствуйте, — проговорил обрадованно Никита, склоняясь над девушкой.
Она подняла на него глаза:
— О, мой спаситель?.. Здравствуйте. И вы здесь? Как это хорошо... Давайте ваш мандат.
Она долго читала его фамилию, и Никита видел, как лицо её постепенно заливалось краской.
Наконец она опять посмотрела на Никиту и спросила:
— Ваша фамилия — Сарафанников? А Уланов — это ваш псевдоним?
— Да, — сказал обрадованно Никита, готовый распахнуть перед ней всю душу.