— Боже, я не знаю, что в голове у Накиты, когда она фотографирует, — ответила я. — Она просто наводит и нажимает. На все.
— Да, но ты раньше была такой же, — мой отец добродушно положил свою руку мне на плече, и я закатила глаза. Я стянула его за руку со своего плеча и потащила его дальше, прежде чем он заметил, что эти фотографии сделаны в другом штате. Вытянув шею, он попытался задержать на них взгляд.
— Что бы она ни делала, ей нужно продолжать это делать, — сказал он, щурясь через плечо. — Все ее работы уникальны… странное качество. Это — как будто я через нее впервые вижу горе, тревогу или радость.
— Правда?
— Да, — сказал он, затем наклонил голову, приподняв бровь. — Это не наша местная больница, не так ли?
— Я не заметила. — Взволнованная, я остановилась возле последней фотографии Накиты, погружаясь в легкий шок. Я не имела понятия, когда она успела это снять. Эта фотография завоевала высшую награду согласно небольшой наклейке на уголке, и была выставлена на аукцион. Но это не то, от чего я была напряжена. На фотографии была я со спины, когда я шла по темному тротуару с опущенной головой, обхватив себя руками. Это было возле дома Шу ночью, и там были шары, тянущиеся позади меня как пузыри. Их было, по крайней мере, пятьдесят. Дерьмо, там были ангелы-хранители, следящие за мной, и я даже не знала об этом?
— Хм, ты хочешь увидеть мои? — пробурчала озадаченно я, потянув отца за руку, чтобы отвести его туда, где стояла моя мать с модным клатчем в руке перед моими тремя фотографиями, как будто мои фотографии были единственными здесь. Но отец не двигался, его взгляд был прикован к черно-белой фотографии Накиты со мной в окружении ангелов.
— Как она это сделала? — спросил он с зависшем над шарами пальцем. — Думаешь, это две фотографии наложились друг на друга?
— Наверное, — отмахнулась я, становясь все более раздражительной. Они следили за мной, чтобы оценивать меня как хранителя? Барнабас думал, что ангелы-хранители, несмотря на их небольшие размеры, были сильнее, чем даже серафимы. Кто знает… Кто-то однажды сказал мне, что херувимы сидел рядом с престолом Божиим, но чем больше я слышала об этом от «экспертов», тем больше я понимала, что никто об этом ничего не знает наверняка.
Медленно плечи отца поникли, и глаза его сделались печальными, когда он посмотрел на изображение. Я заколебалась, а потом, зная, что он не сдвинется с места, пока не удовлетворит свое любопытство, я отступила назад, чтобы встать с ним рядом и попытаться посмотреть, на что он смотрит — не на то, что было под стеклом, а на то, что было в уме человека, делающего этот снимок.
Черно-белое изображение добавило снимку туманной остроты, и казалось, что бремя всего мира было на мне. Я вспомнила эту ночь. Накита прекрасно передала мое беспокойство в необходимости исправить то, что я тогда сломала. И когда я посмотрела на снимок, казалось, что эта усталость снова нахлынула на меня. Накита была хороша. Действительно хороша.
— Тебе было так непросто? — прошептал мой отец с мягкой боль во взгляде. — Я думал, что ты была счастлива здесь. Если ты хочешь, то можешь вернуться со своей матерью…
— Нет! — быстро перебила его я, обнимая его сбоку за талию и чуть не пролив свой коктейль. — Я счастлива. Мне здесь нравится. Мне нравится жить с тобой. Я чувствую… сосредоточенность, — я специально использовала одно из его любимых слов. — Просто это была ужасная ночь. Ты знаешь… парни. Но теперь все в порядке. — Я взглянула на Джоша на фуд-корте, к нему уже присоединился Барнабас. — Я даже не знала, что она поймала именно этот момент, — закончила я.
Папа посмотрел на маму, которая стояла перед моими фотографиями с таким выражением лица, как если бы они были портретом Моны Лизы. — Ну если ты уверена…
— На сто процентов, — задорно заверила я его, потом добавила: — Только не говори маме, хорошо? Она заставит меня носить эту странную одежду.
Он рассмеялся, глядя на мою короткую юбку, колготки, и верх, который настолько не вязался с остальными вещами, что в результате это все сработало, как ни странно. Большая часть напряженности, которая в нем появилась с момента появления моей мамы в городе, казалось, испарилась. Он смотрел на меня все утро, как будто он пытался понять, что именно изменилось. Я думаю, его подсознание почувствовало, что я снова жива, и он пытался найти более разумное объяснение тому, что вообще произошло. Улыбаясь, он обнял меня за плечо, и мы медленно двинулись к маме. Я завоевала поощрительную премию, и она чувствовала себя неимоверно гордой за меня. Именно в этом была моя мать — ее гордость, исходящая от нее больше, чем ее трехсотдолларовые духи.