Семь дней и семь ночей бесстрашный рыцарь Андре де Монбар сражался с драконом, облаченный в чешуйчатые доспехи из кожи редкой, двуглавой саламандры, укрывающие его от всепожирающего пламени грозного чудища, пока наконец оба они изнеможенные боем не прекратили сражение и дракон не спросил: «Отчего же ты заявился один? Без легиона оголтелых рыцарей, только и мечтающих, что завладеть моими сокровищами, — неужто алчен настолько, что желаешь всю славу и сокровища себе?». И рыцарь ответил: «Нет для меня иного сокровища в мире, кроме как моего сына! Лишь свет его жизни затмевает собой любое сияние любых гор золота!». Дракон заинтересовался таким ответом и между непримиримыми противниками завязался куда более спокойный разговор. Рыцарь изложил суть своего похода и ошеломленный то ли храбростью, то ли отчаяньем этого человека, дракон отдал Фиал, взяв с рыцаря слово чести, что он вернет его обратно, как только исцелит сына. На том они и расстались.
— Мама, а вернул ли рыцарь Андре дракону Фиал? — внезапно поинтересовался Леон, сам удивившись такому вопросу, который он не задавал ранее.
— Разумеется вернул, ведь он дал слово чести — рыцари не нарушают своих обетов.
— Когда я вырасту, я тоже буду честным и сильным странствующим рыцарем! — повторил Леон свою мечту, о которой он любил говорить всем и каждому, словно ее повторение приближало мальчика к ее исполнению.
— Несомненно, звезда моя. Ты будешь таким же великим, как и твоей отец.
— Мама, как ты думаешь, а хранит ли дракон этот Фиал до сих пор? — уже засыпая, интересовался Леон.
— Люди судачат о том, что Фиал Грез покоится в далекой, северной пустыне, в землях язычников, не признающих наших Богов и поклоняющихся иным. Ее называют Золотой Землей. — ласково и подробно ответила мать, хотя уже было непонятно, слышал Леон ее слова или нет, после изнурительного дня, который он провел за играми с сельскими мальчишками, засыпал он как котенок.
Пожалуй, правильным будет сказать о людях, коли именно с них и начинается повествование. В Линее люди за пределами собственной культуры были известны как «морты», что в переводе с альвийского языка, означало — умирающие или угасающие. Из четырех рас созданными Богами, морты были последними и самими неказистыми. Если верить альвийским летописям, то людей создало Божество мужского пола, именующее себя как Лар Вагот. У людей не было долголетия прочих рас — до пятидесяти лет доживали немногие, в то время как прочие расы жили сотни две-три, а альвы и вовсе отличались бессмертием. У мортов не было красоты, изящества и утонченного вкуса альвов. Не было у них и физической силы, а также роста омадов или атабов. Как не было и изобретательности тэрран или же способности дышать под водой как умели это шэбы. Это был во всем средний и ничем не примечательный, дикий народ, который на потеху прочих, старших рас, бегал в шкурах, жил в пещерах и плясал вокруг костра под бой барабанов. Едва ли отличая их от животных, альвы использовали мортов как рабов, а иные расы и вовсе игнорировали как игнорируют пролетевшую мимо муху. Так продолжалось достаточно долгое время, покуда стояла альвийская империя. Затем в империи произошел раскол и под смутой гражданских войн, когда брат пошел на брата, некогда единый народ альвов распался, образовав нынешнюю Триаду. Именно в то время внезапно все старшие, доселе высокомерные расы с ужасом для себя обнаружили, что эти самые морты заполонили всю Линею. Свои шкуры они сменили на латы, а палки и дубины, на мечи и луки. Будучи бессмертными и не думающими о времени, альвы сами не заметили, как увеличились в числе морты, назвавшие себя не иначе как — люди. Единой массой люди обрушились на обескровленных междоусобицами альвов, обратив в прах остатки их былой империи и вырвав главенствующую роль в мире Линеи. Так это и сохранилось по сей день.
Леону исполнилось восемнадцать. Юноша рос под пристальным воспитанием отца, нежели матери. Оно и не удивительно, Гидеон Бертрам был весьма знатным полководцем княжества Линденбург, сделав себе имя в бесчисленных сражениях. В частности, лишь только из последних его военных достижений отмечали полный разгром сети разбойничьих банд в местных лесах. Так и блестящие победы в приграничных боях на юге княжества. В ходе которых Гидеон оттеснил орды воинственных племен атабов. И это, не считая территориальных междоусобиц с соседским княжеством Лиран, периодически отличающимся провокациями и каверзами. До открытой полномасштабной войны дело не доходило, но было очевидно, что сосед желает посадить на трон Линденбурга своего наместника. Возможность завладеть уделом с деревьями-гигасами была соблазнительнее иной дамочки легкого поведения. Князь Линденбурга теоретически мог запросить подкрепление у короля, вот только не без последствий. Во-первых, это бы показало слабину перед прочими четырьмя княжествами и перед собственными людьми в первую очередь, а во-вторых, пока никто из провинциальных правителей не смел беспокоить короля после недавно закончившейся разорительной войны с Византом. Король Ламберт и без того сейчас был занят восстановлением страны с подорванной экономикой и порядком. Что до Гидеона как человека, то это был строгий и суровый мужчина, но к счастью не жестокий. Большую часть жизни он провел в палаточных лагерях и на поле брани, а потому даже с близкими порой вел себя как с солдатами. Иные люди порой удивлялись как вместе сошлись такие противоположности: кроткая и мягкая как озерная вода Элеанор и хмурый, жесткий как северные скалы Византа, Гидеон. Впрочем, люди несли молву, что они познакомились, когда Гидеон еще ходил в ранге обычного эквилара и странствовал по королевству, а всякой юности свойственна необузданная страсть. Своего сына Гидеон любил не меньше его матери, но чувств открыто не выказывал, не потому, что не хотел, а потому, что давалось ему это с трудом. Сквозь толщу солдатской брони, нажитой в боях, эмоции сочились тоненькими струйками, едва находя там лазейки, столь хороша она была.