Он кивнул на доску объявлений, с которой большая фотография Фионы Хелле с расставленными ногами и обнаженной грудью кричала им навстречу окровавленным провалом рта.
— Поэтому я думаю, что ответ, скорее, лежит тут, — сказал Ингвар и выудил из красной папки пачку аккуратно скрепленных копий писем. — Я выбрал около двадцати. Просто наугад, честно говоря. Чтобы понять, что за люди писали Фионе Хелле.
Зигмунд вопросительно наморщил лоб и взялся за верхнее письмо.
— Дорогая Фиона, — прочел он вслух. — Я двадцатидвухлетняя девушка из Хемнесбергета. Три года назад я узнала что мой отец был моряк из Венесуэлы. Мама говорит что он чертов подлец который бросил ее и никогда не подавал признаков жизни... — Зигмунд поковырял в ухе. — Да, уроки норвежского она усвоила плохо, — пробормотал он, прежде чем продолжить чтение, — ...после того как он узнал что у мамы буду я. Но одна женщина на фирме говорит что Хуан Мария был хороший парень и что это моя мама сама хотела чтобы они...
Зигмунд внимательно посмотрел на кончик своего пальца. Грязно-желтый комочек, очевидно, крайне его заинтересовал, он помолчал несколько секунд, вытер палец о брюки и спросил:
— И что, все письма такие же беспомощные, как это?
— Да я бы не называл это беспомощностью, — ответил Ингвар. — Она, как видишь, проявляет инициативу. То, что у нее проблемы с пунктуацией и грамматикой, не помешало ей самой провернуть целое детективное исследование. Она знает, где живет отец. Это письмо — молитва о том, чтобы «Фиона на ходу» взялась за это дело. Девочка очень боится, что ее отвергнут, и считает, что, если ее история попадет на телевидение, ее шансы на то, что отец захочет с ней встретиться, вырастут.
— О господи, — выдохнул Зигмунд, вытаскивая следующую копию.
— Это совсем другой тип, — предупредил Ингвар, пока Зигмунд пробегал письмо глазами. — Хорошо пишущий дантист предпенсионного возраста. В войну был подростком, жил на восточной окраине Осло. В сорок пятом его, тощего, измученного сироту, вывезли в деревню и усыновили. Там он встретил...
— Фиона Хелле играла с огнем, — перебил Зигмунд и пролистал остальные письма. — Это ведь всё...
— Судьбы, — развел Ингвар руками. — Каждое письмо, которое она получила — а их было не так уж мало, — это рассказ о нелегкой жизни: о печали, тоске. Об отчаянии. Но ей действительно не давали покоя. Споры в конце концов стали довольно предсказуемыми. С одной стороны, интеллектуальные снобы, которые с плохо скрываемой снисходительностью выражали свое неудовольствие таким использованием простых людей. С другой стороны, был «Народ»... — Он нарисовал в воздухе прописную «Н». — И «Народ» считал, что снобы могут просто выключить телевизор, если им что-то не нравится.
— И народ, в общем, прав... — сказал под нос Зигмунд.
— Ну, обе стороны были в чем-то правы, но споры эти, понятное дело, ни к чему не привели, кроме воплей, криков и повышения рейтинга. К чести Фионы Хелле нужно сказать, что «игольное ушко», сквозь которое можно было пролезть в передачу, было очень узким. В редакции было ни много ни мало три психолога, и каждый потенциальный участник должен был пройти тщательное обследование. Насколько я понял, это довольно сложная процедура.
— А что было с теми, которые ее не прошли?
— Вот именно. По всей стране есть люди, которые вложили всю свою жизнь в конверт с письмом Фионе Хелле. Многие из них решились рассказать ей то, о чем раньше ни с кем не говорили. Должно быть, это ужасно больно, когда тебе отказывают — как с большинством из них и поступили. Хотя бы потому, что редакция просто не в состоянии была отвечать каждому. Некоторые критики писали, что...
Ингвар достал матовый алюминиевый футлярчик из нагрудного кармана, аккуратно открыл его, вынул сигару и поднес ее к носу.
— ...что Фиона Хелле стала богом, — выдохнул он. — Богом, который встречал молчанием отчаянные молитвы.
— Очень драматично.
— Ну, скорее мелодраматично. — Ингвар осторожно засунул сигару обратно в футлярчик. — Но сказка ложь, да в ней все равно есть крупица правды, как говорит Кристиане, когда мы ловим ее на вранье.
Зигмунд громко рассмеялся.
— Мои мальчишки просто все отрицают! Даже если я ловлю их с поличным и доказательств столько, что их девать некуда. Крепкие, как кремень. Особенно Снорре. — Он застенчиво погладил себя по макушке. — Младший, — объяснил он, — который на меня похож.
— Так что мы имеем, — вздохнул Ингвар, — огромное количество людей, у которых есть основания как минимум быть разочарованными в Фионе Хелле.
— Разочарованными, — повторил Зигмунд. — Вряд ли этого достаточно, чтобы...
Они оба снова подняли глаза на фотографию жертвы.
— Я тоже так думаю, — поддержал его Ингвар. — Именно поэтому я начал собственное маленькое расследование: хочу узнать, что случилось с теми, кому Фиона помогла и кто получил свои пятнадцать минут славы и нашел своих биологических Матсрей в Южной Корее, пропавших отцов в Аргентине, исчезнувших приемных дочерей в Дрёбаке и бог знает что еще... Всеми теми, кто доверил ей свои жизни в лучшее эфирное время.
— Разве это не было уже сделано? — удивился Зигмунд.
— Нет.
— Но разве норвежское телевидение не обращалось ко всем, кто...
— Нет.
Зигмунд откинулся на спинку стула. Он смотрел на алюминиевый футлярчик, который вернулся в карман Ингвара.
— Разве ты не бросил? — устало спросил Зигмунд.
— Что? А-а! Ты про это. Я просто нюхаю. Старая привычка. Но курить больше не курю. Лень выходить на балкон каждый раз. Особенно с сигарой, ее ведь быстро не выкуришь.
— Угу... Выходит, ты ведешь расследование с начала?
— Да.
— То есть ты хочешь сказать, что вся работа по сбору улик и многочисленные экспертизы были пустой тратой времени?
Ингвар хрипло засмеялся и откашлялся, закрыв рот кулаком.
— Уже не курю, — объяснил он, — но еще кашляю. — Он скорчил гримасу, сглотнул и продолжил: — Конечно нет. Расследования никогда не бывают проделаны впустую. Отрицательный результат — сам знаешь... Но поскольку пока все в этом деле выглядит неясным, я считаю, нам стоит попробовать зайти с другого конца. Вместо того чтобы вести расследование от места преступления, мы начнем извне — и вернемся туда же. И если нам повезет, мы найдем человека, у которого был мотив. Серьезный мотив.
Ингвар поднялся из-за стола и собирался надеть давно не чищенное пальто, сняв его с вешалки у окна.
— Ты уже уходишь? Так рано?
— Да, — серьезно ответил Ингвар, одеваясь. — Я современный отец. С сегодняшнего дня я решил уходить с работы каждый день в три часа, чтобы побыть с ребенком. Каждый день.
— Ты бредишь?..
— Это шутка, идиот!
Ингвар хлопнул коллегу по плечу и прокричал, прежде чем исчезнуть в коридоре:
— Хороших всем выходных!
— Что я здесь делаю? — поинтересовался сам у себя Зигмунд, глядя на то, как за Ингваром захлопывается дверь. — Это даже не мой кабинет. — Потом он посмотрел на часы. Было уже полшестого, и он не мог понять, куда делся целый день.
Блондинка в кроссовках и костюме от Армани вылезала из такси, очень довольная собой. До полуночи оставалось добрых полчаса, и она была почти трезва. В большом интервью, которое должны были на следующий день напечатать в «Вердене Ганг», будет написано, что Вибекке Хайнербак осознала, наконец, свою взрослость и стала рано уходить с вечеринок, заботясь о завтрашней работоспособности. Она называла это «завтрашняя продуктивность». Вибекке сама придумала это выражение, и оно ей очень нравилось: ей казалось, что оно хорошо выражало ее суть и в политике, и в личной жизни.
Кроссовки совершенно не шли к ее наряду, но из-за сломанного пальца на ноге подобрать другую обувь было сложно. К счастью, продюсеры не вырезали ту часть ток-шоу, в которой она с большой долей кокетства объясняла недостаток элегантности своим возрастом — ей всего лишь двадцать шесть лет, а палец она сломала, играя с племянником. Не совсем правдиво, но в таких мелочах можно и приврать. Зрители в студии весело посмеялись, и Вибекке Хайнербак улыбалась сейчас, пытаясь попасть ключом в замочную скважину.