Травеньское* солнце давно перекатило за полдень, уже пошло на заход. Небо же ещё не окрасилось в багрянец. Дождя не выпало третий день, утренний слабенький туман с самой раницы уже растаял в солнечном свете, воздух весь день стоял, и всё измучилось зноем. Спеко̀та* снотворным маревом повисла над землёй, отбивая охоту до всякого дела. И кто мог позволить себе лениться, либо не работать, плелись в тенёк, на речку купаться, сидели дома и пили: кто студёную водицу родниковую, кто травяные отвары, квасы и сбитни, постоявшие в погребах, охолодевшие, смачные. А то просто дремали, отдыхая от трудов, забравшись в ненагретое местечко.
Но не всем мирно сиделось по домам, и благоухание весны не смиряло их души. И жара и духота для таковых не была преградою.
Среди полей по дороге заслышался шум.
Топот коней и человеческая брань, звон и скрежет железа на конях и людях слышались окрест, поселяя испуг в женщинах, и заставляя мужчин проснуться, повернуться, вглядеться и прислушаться.
Ветер гудел в ушах у погони. Всадники скакали по широкой сухой дороге со всей мочи своих тяжеловатых коников. Тут вся масть лошадиная не отличалась буйной прытью, но под криками и ударами людей кони ржали дико и неслись вперёд как сам ветер.
— Сто-ой!!!..!!! Шоб ты сдох!!!
— Ты су… и…, п… тябе!!!
— …ать, твой-уу… на… падзярэм!!! — выкликали многие глотки на славянском наречии, характерно дзэкая, гэкая и шокая, и употребляя спокон века родные всему славянскому миру, а хорошо известные и не только ему, забористые обороты речи. Воздух рвали проклятия и унизительная и грозная ругань. Слова сносило встречным ветром, но души раскалялись и распалялись на расправу, хуже самой погоды. Сердца звенели бесстрашным стальным порывом. Вкус крови, казалось, слышится уже на губах.
Погоня держалась кучно, не рассыпалась, и для селян, цепенеющих от жары, как быстро возникла из зноя, так же быстро в нём и растворилась. Как дивное, но страшное наваждение.
Всадник, летевший впереди всех, наяривал плёткой сильную серую кобылу и часто гокал в такт. На нём была короткая риза, схожая по цвету с серой монашеской, но поверх — кожаная перевязь, нетипичная для слуги Христова, на которой бился короткий меч. Спину его прикрывал небольшой из тройной дублёной кожи с нашитыми бляхами щит, а из щита уже торчали пару метких стрел. Из-под ризы на ладонь вниз виднелась кольчужка.
Рожа у беглеца была скуластая, решительная, с перекошенным от натуги ртом, с прищуренным от встречного ветра глазами. Щурился он на саксонский манер — глаза делались волчьи. Волосы имел светлые, непокрытые они лихо развевались на ветру. Выбрит он был по имперской моде — ни усов, ни бороды. Сам — крепкий, широковатый, подбородок квадратный с глубокой разорой* и весь вид — разбойничий.
За ним, отставая на корпус лошади, на вороном узкомордом нездешнем жеребце мчался явно гридень, либо шляхетский — воин, одним словом — прямой, высокий, крепкоплечий, чёрный волосом и с тонкой чёрной бородой и усами, загорелый, скалил белые зубы. На голове — лёгкий шлем, под кольчугой — рубаха белая, хорошая, поверх кольчуги, несмотря на жару — добрая стёганая куртка без рукавов, какие вздевают под серьёзную бронь. У него тоже висел меч — узкий, длинный, слегка изогнутый, может и Дамасской работы. Этот — похожий, скорее, на царьградца.
Он всё заглядывал назад, не наседает ли погоня, что боялся он её — не сказать: уверенный очень, сильный, но чтоб развернуться и дать бой — надо ж быть безумцем.
И сдаваться этим двум тоже явно не хотелось…
Были они налегке, без вьюков, а только с небольшими седельными сумами — как есть, за поворотом их ждал обоз со всем необходимым!
На расстоянии около четырёх сотен шагов за ними ревел на скаку, как разъярённое бычье стадо, отряд из десятка вооружённых бойцов. Они щедро хватали ртом пыль, поднятую беглецами, а после них самих дороги было не видно совсем.
Эти, сразу было ясно, — стража князя Любомира. В белых с червоным* наддёвах. При ближайшем рассмотрении на белом поле нарисован червоны щит, а на щите опять-таки белая с зубчатым верхом башня. Нетрудно догадаться, что это могло бы значить. Нарисована Белая Вежа, большая срединная башня в княжьей крепости — знак твёрдости и верности князя Любомира и его дружины.
Невелик князь и стража невелика, но всё же сноровка воинская видна сразу. Расстояние до беглецов медленно сокращалось. Дружная погоня, слаженная. Некие воины из лука успевают стрельнуть. И цвирканье тетив и стрел вплеталось в общий гомон.
Во главе погони нёсся, как ветер, старшина Вершислав. Помня, как загнал на своём веку уже двух коней, он своего буланого не стегал, а нагнувшись низко к его шее, рычал ему над ухом, что, мол, «Давай-дава-ай, р-родно-ой, быстре-ей!!!» И коню это было как-то здорово понятно.