— Совсем без шансов, что ли? — подмигиваю.
— Я не сдерживался.
— Кричала?
— Нет.
— Вообще?
— Стала извиняться и причитать, что так все неудачно, что однозначно подвела, что, кажется, опИсала сидение. Короче…
Я вижу, как шустрая сестричка в розовом костюме везет в пластиковой прозрачной люльке что-то крохотное, но уже размахивающее тонкими ручонками.
— Господи! — снова оживает сегодня что-то чересчур богобоязненная жена. — Это же… Да? — заглядывает Мудрому в глаза.
— Я ее не видел, — он щурит взгляд, присматривается к медицинскому работнику и, взяв как будто след, теперь целенаправленно бдит за ней. — Идемте. Идемте же…
Скорее! Скорее! Скорее!
Мы катимся по длинному коридору, словно крупные шары на полированной дорожке в уютном кегельбане — такие зубастенькие твари-лангольеры*, нацеленные на временную петельную цель, или — что ближе к истине — исключительно на быстрый умопомрачительный страйковый удар. Святослав не церемонится и не дает нам с Женечкой поблажек, он с сыном чешет впереди, а мы покорно движемся за ним…
Увы, увы, увы! Но мирно спящую малышку в послеродовую палату привезли только через два часа. Все это время внучка со своей матерью находились в реанимационном боксе. Врачи следили за стремительно родившей женщиной, отказавшейся от поддержки мужа и заявившей о том, что:
«Некогда ждать. Я… Больше… Вы что не видите… Я готова! Я больше… Не могу… Хочу потужиться… Не могу терпеть… Я смогу! Смогу, сказала… Отойдите… Я хочу ее роди-и-и-ить…».
«Анна, три шестьсот, 24 октября. Привет, Смирняга! Дрыхнешь, старый черт?» — набиваю братцу, посматривая одним глазком на молодых людей, забившихся в крутой палате, организовав свой чудо-ковен на четырех премудрых пескарей.
«Добро пожаловать в семью!» — Лешка отзывается довольно быстро. — «Где вы?».
«В больнице. Где еще?» — под нос себе жужжу. — «Догадайся, милый. Тьмок-тьмок! Люблю!» — отправляю недогадливому брату желтого болвана, дебильно выставившего для поцелуя губы. — «Как дела, старичок?».
«Нормально» — кратко и очень быстро отвечает.
«Ольга?».
«Отдыхает» — моргает смайлом.
«Ксения?».
«Я рад за Юлю, Серж. Когда можно проведать?» — меняет тему. Это плохо! Что за на хер?
«Ксения?» — еще раз отсылаю, намеренно игнорируя его старческий игнор.
«Поживем-увидим!».
«Там?».
«Спокойной ночи, Серж!».
— Сереженька, я пойду к ним туда, — дергает за рукав Евгения.
— Каким образом? — отвлекаюсь от экрана.
— Я захватила сменную одежду…
«Да ну? Нет! Нет! Нет!» — мотаю головой, как будто нахожусь в горячке.
— Что за гребаный демарш, чикуита?
Она копается в огромной сумке, из которой в силу «бабай-кого-то забодай» вытаскивает накрахмаленный, почти не «погнутый» стерильный хирургический халат.
— А что у тебя еще там есть? — заглядываю внутрь, уперевшись подбородком ей в плечо.
— И тебе…
Мое ты солнечное чудо! Расцеловать, поднять и покружить? Пожалуй, нет. Не дождется. Пусть не ласканная запущенной чумой живет.
— Будешь? — она протягивает мне пакет, при этом хлопает темными ресницами, изображая глупенькую донну.
— Один звонок! — выставляю указательный палец. — Не возражаешь?
— Нет…
Гудок! Гудок! Гудок! Сброс… И серия «пропущенных по нехотению звонков».
«Доброй ночи, Костя!».
Он никогда не отвечает, но всегда просматривает сообщения. Об этом я получаю стандартный знак в виде сдвоенных, скошенных направо, параллельных галочек.
«Как дела?».
Отправлено, доставлено, прочитано. Я знаю, что он сейчас не спит. Там, где Костя проходит срочную реабилитацию, совсем не удается спать. По крайней мере, уверен в том, что Красов дико задолбался ночевать вне стен собственного дома, но таков протокол. Тут ничего нельзя поделать.
«Не обижайся, сынок. Я хочу проведать. Это можно? Завтра, например?».
«Нет!».
Нет! И на том, как говорят, «огромное спасибо» и «привет»…
— Как ты, солнышко? — целую Юльку в протянутую ко мне подрагивающую руку, на запястье которой красуется пластиковая бирка.
— Что там? — прокручиваю ленту. — М-м-м-м!
«Девочка, Анна Мудрая, 3.600, 02 ч 15 мин, 24 октября **** год, мать Юлия Мудрая…» — а дальше номер палаты и «детский» возраст счастливой роженицы. Хм-хм!
— А это еще зачем? Что за непочтение? О женских годиках…
— Так надо, папочка. Я не юная девочка.
— Это ты так мило заявила о моих годах, Хулита? Но я-то ладно, а о матери ты подумала, когда подобное порола? Посмотри на чику…
— Пап, перестань…
Женька держит на руках самого красивого ребенка на стремительно вращающейся планете. Жена расслабленно улыбается, прижимая крошечку к себе.
— Только бы не было войны, Сереженька, — раскачиваясь, заклинает, искоса поглядывая на сидящего рядом с Юлькой Свята. — Он должен быть со своей семьей. Он…
— Старик! Чувак, в почти сорокет вышедший на пенсию! Он ушел со службы! Что тебя тут не устраивает? По-моему, Свят до отвала и напился, и нажрался.
— Замолчи. Тебе всё шутки, Смирнов. У них двое деток, а если…
— Будет подковывать под настроение лошадей. Лёшка все сказал!
— То есть? — подушечкой пальца проводит по детской щечке, на что малышка тут же отзывается быстрым сокращением. — Рефлексы у куколки в порядке.
— Фирма перейдет к нему, бизнес останется в семье. Старший так решил. Нечего делить и все на месте. Чего ты там про рефлексы сказала?
— У нее десять пальчиков и на ручках, и на ножках.
— Это человек, чикуита, — выкатываю очевидное, — а не гусеница.
— Нужно все проверить, муж.
— Два глаза, два уха, нос, рот, пока беззубый, а также две ноги, две руки и живой пупочек?
— Именно!
— Все на месте?
— Угу…
Она Смирнова! Хоть и наполовину. Но Анна Святославовна — Смирнова по ее красивой матери и Мудрая по сильному отцу.
Добро пожаловать в семью! Добро пожаловать, золотко. Мы долго ждали тебя. Ты, откровенно говоря, совсем не торопилась. У мамы в животике было хорошо? Не отвечай, малышка. Не спеши с выводами. Мир красив, Анюта! Он будет добр к тебе. Я в том стопроцентно убежден.
С таким отцом, как наш Мудрый Свят, ничего не будет страшно. Твой папочка через жуткое прошел, чтобы взять тебя на руки, детка. Он заслужил твою любовь, крошка. А мама… Посмотри, какая у тебя мамулечка. Это Юля, Юленька, Юла, Хулия, Хулита, солнышко мое… Эта маленькая женщина несколько часов назад быстро родила тебя. Слышишь?
— Я, — квакает малышка, широко зевает и открывает мутные глазенки.
— Привет… Привет… Привет, княжна! Анна — великая княжна и сладенькая прелесть. Добро пожаловать в семью! — не стесняясь, роняю слезы и передаю ребенка Святославу.
Береги свою семью, сынок! Береги Юлу! Береги сынишку и малышку. Береги тех, ради которых ты дикое и адское с достоинством и поднятым забралом, гордо перенес. Береги их всех, смешной мальчишка! И пусть…
«Мама, слышишь? Мам… Помоги! Будь их ангелом-хранителем. Пусть эти дети никогда не узнают, что такое… М-м-м! Пап… Пап, привет! Родители, смотрите, кто у нас здесь! Как вы, дорогие?».
— Сереженька? — жена цепляется за локоть.
— Что?
— Идем-ка отдохнем.
— Я не устал.
— Идем-идем. Мы тут, — шепчет и хихикает, — лишние. Неужели ты не видишь?
— Хорошие дела!
— Идем-идем, — она нахально напирает, почти выпихивая нас. — Я соскучилась.
— Что? — вскидываюсь, а после отстраняюсь, чтобы издали посмотреть на ту, которая на что-то нехорошее как будто намекает.
— Идем-идем…
Что-то будет? Что-то точно будет? Где? Где? В палате или? Нет, да черт меня возьми, у меня же есть машина! Тогда, наверное:
— Идем!!!
*Лангольеры (отсылка к повести Стивена Кинга из цикла «Четыре после полуночи»). Не смогла удержаться! Сережа — умный папа, если помните «Любовь нам все прощает» (цикл «На линии огня», в скором времени будет размещен на )… Наш Сережа — вундеркинд!