Солсбери был мрачным и задумчивым, в то время как Черчилль — чрезмерно болтливым, но оба они реагировали на очередной вызов, брошенный людям их круга. Перемены в делах выборов в 1884–1885 годах и атаки на «порочную практику» в Законе 1883 года грозили устранить политическую роль аристократии. Солсбери в штыки принял Закон о реформах 1867 года, и столь велико было его политическое чутье, что и через двадцать лет он все еще с очевидностью оставался одной из главнейших фигур, чему и сам был несколько удивлен. Он много думал и много молился. Конституция Великобритании представляла собой некую смесь. Если Палата Общин приобретет доминирующую роль, останется ли неприкосновенной собственность? И если будет затронута собственность, сможет ли существовать свобода? Он думал о своем избирательном округе, Хэтфилд-хаузе, но не только о нем. Слово «демократия» — если оно действительно означало, что «народ» будет управлять правительством, — было довольно неуютным. Черчилль, в свою очередь, не находил понятие «демократия» тревожным, при условии, что перед ним будет стоять прилагательное «консервативная». В апреле 1884 года, выступая в Бирмингеме, он убеждал слушателей «доверять народу» и провозглашал, что не боится демократии (под которой, как и многие его собеседники, подразумевал не столько систему управления, сколько «власть народа»). Политика партии должна заключаться в том, чтобы сплотить народ вокруг престола и объединить народ и престол. Он не был так набожен, как лорд Солсбери, но находился в хороших отношениях с Английской церковью, институтом, придающим возвышенность жизни народа и освящающим законы государства. Солсбери мог выглядеть мрачным, а Черчилль — самоуверенным, но между тем два представителя «старых» семейств, возможно, смогли управлять еще одним качественным политическим урегулированием в век отступления аристократии.
Успех Черчилля в Южном Паддингтоне не был достаточно удачно повторен консерваторами где-либо по стране. Тем не менее либералы столкнулись с трудностями, связанными с объявлением Гладстона о том, что он является противником предоставления Ирландии права на самоопределение, — mar, оттолкнувший многих членов его собственной партии. Начало 1886 года было полно неожиданных поворотов событий, в которые был постоянно вовлечен лорд Рандолф. Приверженность твердым принципам не объясняет поведения ни одной из лидирующих фигур — Гладстона, Чемберлена, Солсбери и других — поэтому не надо думать о поступках лорда Рандолфа как об исключительно беспринципных. Еще со времен «дублинской ссылки» в своих речах он осуждал диктат в Ирландии и высоко ценил завязанные контакты с ирландскими политическими деятелями. Тем не менее, сейчас он яростно сопротивлялся введению права на самоопределение и даже благосклонно разговаривал с презираемыми им ранее консерваторами Ольстера. Он решил «разыграть оранжиетскую карту» — это выражение отождествлялось с ольстерской оппозицией введению права на самоопределение, — и посетить Белфаст самому. Будет непостижимым, говорил он своим слушателям в Белфасте, если британцы окажутся такими вероотступниками, что передадут ирландским верноподданным верховенство на Ассамблее в Дублине. Введение прав на самоопределение было просто уступкой, чтобы потешить стариковское честолюбие — дар Черчилля произносить хлесткие фразы и тут ему не изменил. Он вынашивал идею «партии объединения», которая могла бы бороться против наступающей катастрофы. Что бы ни ожидалось, Либеральная партия оказалась раскалывающейся изнутри, и Черчилль вовсю воодушевлял либералов-диссидентов и изо всех сил старался вызвать падение правительства.