В последующие дни Черчилль еще несколько раз оказывался под огнем. «Если у него появится шанс, – писал сэр Биндон Блад полковнику Брабазону, – он получит Крест Виктории или орден «За боевые заслуги». Брабазон ответил: «Уверен, у этого мальчика есть хватка». За прошедшие четыре недели Черчилль был под огнем пятнадцать раз. Он думал написать книгу о Малакандской армии, в которой соединил бы описание боевых действий с комментариями и критикой политики правительства. «Я знаю материал, людей, и в моем распоряжении много фактов, – сообщал он матери. – Я заслужил медаль и планку. Блад говорит, что ни один из ста офицеров не видел столько сражений, как я. И учти – не на расстоянии из штаба, но будучи последним из отступающих».
Описывая бабушке боевые действия, Черчилль рассказывал: «Туземцы пытают раненых и расчленяют трупы. Ни один из тех, кто попадает к ним в руки, не возвращается». Полевые госпитали и конвои с ранеными были специальной целью туземцев. В ответ британцы не только уничтожали их резервуары с водой, единственный источник питья для приграничных племен в летнее время, но и применяли новые пули «дум-дум». «Мощность этих пуль просто потрясает, – писал Черчилль. – Уверен, такие пули еще никогда не использовались против людей, только против дичи – оленей, тигров и пр. Картина просто страшная, и, разумеется, не такая, о которой захотят упоминать в прессе. Можно согласиться, что все это варварство, но зато это приведет к установлению прочного мирного соглашения. Впрочем, сомневаюсь, что сделано хоть что-нибудь, чего не придется переделывать в будущем».
Черчилль позже признался Бересфорду, что в свой последний день на пограничных территориях был ближе к смерти, чем когда-либо, «из-за субалтерна, который забыл, что его пистолет заряжен. Вот это была бы насмешка судьбы».
В третью неделю октября Черчилль получил приказ возвращаться в Бангалор. «Время, проведенное на границе, – позже писал он, – было самым замечательным, восхитительным временем в моей жизни. Но я всегда держал в уме, что она может внезапно оборваться. Я видел много убитых и раненых, слышал свист пуль так часто, что, если бы мог сосчитать их, никто бы не поверил. Впрочем, ни одна не пролетала ближе чем в футе от меня. Фортуна неизменно мне улыбалась». Помимо награждения медалью за участие в боевых действиях, в донесениях упоминались его «мужество и решительность» и умение «быть полезным в решающие моменты».
Черчилль очень гордился, что его имя упоминалось в донесениях. «Больше всего на свете мне желанна репутация мужественного человека, – признавался он матери. – Чтобы заслужить подобную честь, чувствую, что готов на все, готов проявить себя в любой опасной ситуации. Но у меня нет опыта военного руководства, и я не могу ожидать оказания какой-то особой чести за то, что, в конце концов, является обычным поведением философа и джентльмена». То же самое он пишет и брату: «Многократно проявляя себя трусом, особенно в школе, нет иной цели, к которой бы я так стремился, как к завоеванию репутации мужественного человека. А кто знает, возможно, на моего доброго серого пони и упадет взгляд спикера».
Теперь Черчилль ждал публикации своих писем в Daily Telegraph. В них он не только описывал боевые действия, но и высказывал взгляды по поводу недальновидной политики правительства, предоставлявшего местным племенам контроль над буферной зоной между Британской Индией и Афганистаном. «Эта буферная зона, – утверждал он, – должна быть как можно скорее аннексирована. Тогда набеги прекратятся. Аннексия – неприятное слово, но британское общество в конечном счете вынуждено будет его проглотить, и чем скорее оно это сделает, тем скорее ситуация начнет улучшаться. Британия, возможно, будет вынуждена оккупировать даже Афганистан вплоть до российской границы. Самая безопасная граница – политическая. Красно-желтые столбы через каждые пятьдесят метров и сторожевые вышки, как между Австрией и Россией. Никто не сомневается, что пересечь эту границу – значит начать войну. Создание же буферного государства – лишь временная мера и ведет только к большим проблемам».
К досаде Черчилля, письма, которые публиковала Daily Telegraph, продолжали появляться без его подписи. «Я писал их с умыслом, – сообщал он матери. – Умысел заключался в том, чтобы их публикация познакомила публику с моей личностью до того, как начнется предвыборная кампания. Я надеялся их публикацией приобрести некоторое политическое преимущество». Активно стремясь помочь сыну войти в политику, леди Рэндольф делала все, чтобы максимальное число влиятельных людей узнали, кто автор этих писем. Но его это не утешало. «Конечно, я ценю мнение твоих лондонских друзей, – написал он, – но этот узкий круг не та аудитория, к которой я был намерен обратиться».
В Бангалоре Черчилль упускал возможности заняться политикой. «Я знаю, что в Ланкашире была вакансия, которая бы мне подошла, – пожаловался он матери в октябре. – Там бы я был на своем месте». В тот же день он пишет бабушке: «Если останусь жив, буду баллотироваться в парламент на всеобщих выборах. Надеюсь, мое пребывание за границей не растянется навсегда». Но был еще один театр военных действий, на который он очень хотел попасть. «Теперь я должен ехать в Египет, – внушал он матери. – Тебе надо что-то придумать, чтобы побудить принца написать Китченеру пару слов насчет меня. Я не хочу терять времени попусту, не выношу бездействия или рутины. Даже поло больше не удовлетворяет меня». Целью Черчилля стал Хартум. Он хотел войти в столицу дервишей вместе с ее завоевателями.
Из Бангалора Черчилль отправил матери статью о риторике, в которой утверждал, что настоящая риторика – «ключ к сердцам мужчин». Он просил пристроить ее куда-нибудь. «Она создаст мне врагов, – написал он, – но враги неизбежны в любом случае». Вместе с тем он хотел присутствовать везде, где происходили активные боевые действия. «Хорошо, если бы ты помогала направлять меня в нужные мне места, – писал он матери и объяснял, что хотел бы отправиться в Абиссинию с британской миссией. – Это было бы то, что надо». Но из этого ничего не вышло. «Джозеф Чемберлен мог бы устроить это одним словом, – упрекал он мать. – Я чувствую большую уверенность в себе и не сомневаюсь, что способен что-то сделать в мире, если не подведет здоровье».
В Бангалоре Черчилль продолжал работать над романом. К началу ноября он написал девять глав. Но через несколько недель роман был отложен ради книги о Малакандской армии. Он поручил матери присылать ему опубликованные в Англии материалы, а также мнения известных деятелей о политических аспектах кампании. Он напомнил ей, что два года назад полковник Янгхазбенд заработал большие деньги на книге о Читралской кампании. «Не вижу, – писал он, – почему бы не рассказать столь же интересно о гораздо более суровой войне, которую вели мы. Я уже обратился ко всем осведомленным людям, с которыми встречался на границе, с просьбой поделиться информацией. Не сомневаюсь, с обратной почтой получу целые тома. Такова скромность нашего времени. Мало кто может рассказать больше, чем очевидец. Разумеется, я буду выбирать».
Черчилль работал над книгой по шесть часов в день. «На среднем пальце уже образовалась вмятина. Все дается с большим трудом и требует постоянной отделки, – писал он. – Надеюсь создать нечто лучшее, чем продукция для вокзального книжного киоска». Джеку он писал о своей любви к книгам по истории: «Хорошее знание истории – колчан, полный стрел в любой ситуации». Хорошее знание французского, считал он, тоже может сослужить добрую службу в жизни. Уйдя из армии, он рассчитывал на несколько месяцев съездить в Париж подтянуть свой французский. Он надеялся, что и Джеку доведется попутешествовать и увидеть кое-что в «нашей великой империи, сохранению которой я намерен посвятить свою жизнь».
К двадцати трем годам Черчилль уже всерьез намеревался стать членом палаты общин. Он решил, что, если в округе Паддингтон, когда-то отцовском, появится вакансия, он сразу же вернется в Англию, и просил мать уговорить нынешнего депутата, которому уже было за шестьдесят, уйти в отставку. «Я убеждала Фарделла, – написала она, – но он пока не готов». Позднее Черчилль говорил, что мать не щадила себя в попытках помочь ему.