Империалисты, а в их числе и Черчилль, были искренне удивлены тем потенциалом враждебности в отношении Британии, который выявился на европейском континенте в ходе Бурской войны. Британская элита не забыла бури восторгов по поводу побед буров, проявленных особенно шумно в Германии. Все мастерство британской дипломатии было задействовано, чтобы нейтрализовать неприятные новые факторы. Как последний компромиссный шанс последовала попытка Джозефа Чемберлена достичь взаимопонимания с Германией. Но тевтонское высокомерие оказалось беспредельным и компромиссные усилия были отставлены. Три столетия возвышения Пруссии породили касту военных и политиков, договориться с которыми оказалось невозможным даже мастерам компромисса из Лондона. В Берлине ошибочно полагали, что британский правящий класс рано или поздно осознает неумолимость поступи истории, перемещения в Германию центра европейского развития. Британия, считал кайзер и его окружение, должна стоически перенести неизбежный упадок, плыть против течения истории остров не сможет.
Не приглушая, а напротив, повышая тон, внук королевы Виктории – кайзер Вильгельм Второй заявил, что будущее Германии лежит в мировых океанах. Впервые за столетие англичанам был брошен открытый вызов. И никто не мог оставить равнодушным проект дороги Берлин-Багдад, по которой германские войска могли легко выйти к Персидскому заливу. Тевтонское высокомерие заставило англичан прийти к выводу, что в складывающейся обстановке наличие союзников лучше, чем их полное отсутствие. Система “блестящей изоляции” изжила себя.
К этому времени у Черчилля уже сложилась своя система взглядов на политику империи, над которой никогда не заходило солнце. Он пришел к выводу, что основная линия водораздела в мировой политике на рубеже веков сместилась, она лежала уже не между Россией и Англией (как это было в Х1Х веке), а между новой ведущей силой континента – Германией и “владычицей морей” Англией. Этот важный поворот во внешнеполитическом видении Черчилль совершил без агонии, на которую были обречены политики старой школы, все еще видевшие фокус мировой политики в афганском Гиндукуше, где Британская и Российская империи безрезультатно пытались штурмовать Афганистан.
Особое впечатление на англичан производила решимость немцев “завоевать после суши океан” – построить океанский флот. Отныне решения Британии в области строительства и размещения военно-морских сил исходили из того обстоятельства, что на континенте растет соперник. Прежде Лондон руководствовался правилом, что английский военно-морской флот превосходит объединенные флоты двух других сильнейших военно-морских держав (в конце Х1Х века это были Франция и Россия). Если Германия намеревалась создать флот, превосходящий английский, то и масштабы морского строительства расширялись соответственно. При этом рациональность “блестящей изоляции” становилась для Англии сомнительной. Между 1900 и 1905 гг. министр иностранных дел Ленсдаун пришел к безусловному выводу о пагубности столетней традиции неучастия в военных союзах. Пассивное восприятие происходящего могло обернуться конечной зависимостью.
Вначале в Лондоне пришли к выводу, что союзника следует искать за пределом Европы. Ленсдаун склонялся к выбору Соединенных Штатов, к заключению оборонительного союза с этой бывшей английской колонией, которая к этому времени стала первой индустриальной державой мира. Но многие обстоятельства препятствовали такому союзу. Одним из этих препятствий было противодействие американских ирландцев, которые ненавидели Англию, виновную в порабощении их родины. У Англии имелись значительные противоречия с Соединенными Штатами, прежде всего в Латинской Америке. Да и американцы отнюдь не стремились к союзу с прежней метрополией, они твердо руководствовались заветом президента Вашингтона: “Отстоять от обязывающих союзов с европейскими странами”. Все это делало формирование союза с США проблематичным.
Встретив трудности, Ленсдаун обратился к Японии. В 1902 году Лондон подписал договор с Японией. Этот договор ослабил угрозу английским позициям на Тихом океане. Но союз с Токио, действенный как преграда России и Азии, мало что значил в критическом месте – в Европе. После немалых колебаний, будучи прижатым к стене объективными обстоятельствами, исполненный страхов перед завтрашним курсом Берлина, Ленсдаун начал процесс сближения с Парижем.