«Эх, тепло наверно там, за этими занавесками!» Брало Клока зло: он мерзнет, и никому нет дела. Хотелось Клоку крикнуть, запустить в окно камнем, иль кого-нибудь укусить…
Бывало, что насильно даже тащили Клока в тепло — приемники для беспризорных, но он там не уживался, при первой возможности убегал. Считал он, как и многие беспризорные, что в приемнике — в приюте, только зря киснуть. Давали бы сразу дело какое — тогда бы так, а то скука, и предпочитал Клок бродяжить.
Неизбежно бывали для него неудачные дни, когда и холодно, и голодно, и злость берет, и кажется тогда Клоку, что кем-то он обижен.
В беспризорники попал он обыкновенно.
Отец — брянский мужик, земли мало, плотницкие ремесла в революцию пали. Голод. Поехали вместе с сыном Ванюшкой за хлебом. Захворал отец — помер. Не знал Ванюшка, куда ехать, не знал ни губернии, ни уезда, знал одну деревню Липовку. А время было такое, что другим было не до него.
Живуч человек, с голоду Ванюшка не помер, стал мотаться по путям и дорогам, по железным станциям, и вот теперь четырнадцатый год ему, где бы пахал, сеял, в доме за большака, за хозяина был бы, а он скачет по улицам, никому ненужный, ободранный, попрошайка и вор, и зовут его не по-людски — Клок.
Клокастый уж он очень, ни у кого таких вихров нет, как у него.
В тоскливом настроении все скакал и скакал Клок по бесчисленным улицам.
И вдруг среди тишины непробудившегося города он услышал гул и звон. Где-то перестукивали тысячи звенящих молоточков, ухали большие молотки, перетяпывали звонкие топоры, и визжали пилы.
Все это покрывал какой-то равномерный гул, разливавшийся по переулкам. С забившимся сердцем забежал Клок за угол и остановился.
На прежнем разрушенном пустыре, на который давно он не заглядывал, к самому небу взгромоздилась стройка, опоясанная дебрями лесов. Запрокидывалась голова у Клока взглянуть на вершину. Розовела вершина. Свежетесанные сосновые бревна горели смолистым янтарем на взошедшем где-то за домами солнце.
И по всем лесам, по балкам, перерубам копошились люди. Сидели плотники и посверкивали топорами, которые замечательно звенели в утренней тишине.
Увидел Клок и музыкантов-молоточников, сидели рабочие и тесали, шлифовали каменные глыбы. Где-то трамбовал молот.
Гу-гу, гу… — дрожала при ударах земля.
А веселый плотник, затерявшийся где-то в лесах, распевал голосисто на разные лады:
И, покрывая все, ровно и мощно гудели моторы грузовиков, привезшие лес, цемент и гранит.
Заслушался Клок, загляделся.
Наверх тащили необхватные бревна. Качаясь на страшной высоте, казались они тоненькими спичками. Кое-где в темных углах стройки горели, качаясь, электрические луны.
Стоял Клок и не мог глаз оторвать, и брала его зависть — забраться на эту стройку, обегать все леса, покачаться на тонкой стропиле на высоте и попробовать молотком камень. Стоял он, стиснув зубы, все время помня, что он оторвяжный, не человек, а оборванец, и к стройке его близко не подпустят. Стоит и охраняет стройку человек с ружьем.
Опустил голову Клок, покосился на стройку еще раз и хотел ускакать, но тут он вспомнил о щепках, наваленных кругом. И направился боком, скоком поближе к стройке. Обежал часового, пробрался, где народу поменьше, и ухватил большую сосновую щепу.
— Ты куда?!
Клок поднял голову и уронил от неожиданности щепу. Перед ним на строящемся углу лесов сидел человек с топором, человек до того знакомый, что вот, кажись, вчера это было… Липовка, изба ихняя, дубовый стол, и вместе за этим столом кашу с ним ели… В голове пронеслись детство, отец, брат плотник, дед плотник, артель плотницкая и в ней подручный-побегушка Трофим…
— Трофим, — крикнул и захлебнулся Клок, — Трофим, да ведь это я, Ванюшка!
— Что, какой Ванюшка? — Трофим воткнул топор и отер рукавом пот.
«Не узнает, не узнает», — заколотилось сердце Ванюшки, и закричал он, что есть мочи, хватаясь за грудь:
— Ваш я, Липовский, Гаврилов сын… Гаврил-то, отец мой, помер, а я вот он!
Трофим развел руками:
— Ишь ты!
Еще несколько времени поговорили они через забор, один с мостовой, другой со стройки, и потом Трофим сказал:
— Не пропадать же тебе… чай-ко, порода плотницкая.
Трофим провел Ванюшку на стройку. Плотники приняли его бегуном и подручным, содрали с него скверные лохматы, кто дал деревенские домотканые портки, кто — рубаху, а Трофим накинул пахнувший хлебом и родной хатой армяк. Ванюшка никому не сказал, что его звали по-собачьему Клок, он — Иван, сын Гаврилов, Сучков.