Но Алешке было не до того; уверенный, что отец завел его в ад, он вырвался, сломя голову побежал назад, споткнулся о какую-то железину, и вынес его отец обратно с разбитым носом.
Долго он вскрикивал по ночам после этого знакомства с заводом. Бабушка заставляла сильней молиться, и Алешка каждую ночь, стоя на коленях, читал молитвы. Отца он стал бояться и избегать. Приходит отец всегда черный и хмурый, весь измученный этим заводом.
Не хотел сын идти по его дороге и захотел изобрести свою.
Шли года, рос и мужал Алешка, но заводского испуга не мог забыть.
И вот, когда руки его стали сильные, цепкие и попробовали разок лестницу, он нашел свою дорогу. Его призвание — голубятня.
Воздушное занятие.
С тех пор только и видели его бегающим по крышам с длинным шестом, и вились над ним белые голуби. Он настроил на чердаке клетушек, площадок, гнезд, целые дни возился там: по воскресеньям он продавал голубей на рынке и любителям-старикам и начинающим молокососам.
За этим веселым занятием незаметно пролетело время, и вот уж пора Алешке быть «большим», по-настоящему входить в жизнь.
И теперь он лежал, свесившись на краю пропасти, и глядел в раздумьи вниз.
Вчера отец предложил: или на завод или куда хочешь. Парню четырнадцать лет. И Алешка ушел из дома.
Наступил вечер, зимний, бледный, и шум города становился все глуше и глуше. Стали пропадать в туманной дымке очертания снеговых вершин домов, а в ущельях переулков загорелись волчьими глазами фонари. На крыше становилось холодно и неуютно.
Алешка подтянулся совсем к краю. Один он, никому не нужен, впереди больше плохого, чем хорошего, может быть, просто прыгнуть… Голубем мелькнешь, дух захватит — и все.
Вот он свесился почти до половины… теперь только отпустить руки… Последний раз он пробежал взглядом по синеющим горам крыш, вдохнул свежий воздух и вдруг подумал, что не будет он, Алешка, ни дышать, ни ходить, ни глядеть глазами, ничего не чувствовать! Нет. Лучше все-таки жить, хотя с трудом и с борьбою, а жить!
Первым делом надо было не замерзнуть. В поисках тепла полез Алешка в слуховое окно на чердак.
2. Домовые и чорт
— Ой!
— Ой, ой!
— Фашисты!
— Ой, Надя…
— Ой, Ляля!..
Они только что вернулись из пионерского отряда, где пылкий оратор Коля Балабон так ярко расписал зверства фашистов, что они закрылись с головой одеялом и едва-едва сумели задремать, боясь увидеть что-нибудь во сне…
А теперь над ними на чердаке…
— Мне немножко страшно…
— Я убегу!
Возня на чердаке стала слышней, кто-то что-то отдирал, трещало…
— Это за нами, они казнят в первую очередь пионеров!
— И пионерок, Ляля!
— Ма-ма! — не выдержали, наконец, обе и бросились, сломя голову, к матери.
Мать спрятала их к себе под одеяло, и все трое долго еще слушали возню на чердаке.
Утром пионерская мама, уходя на завод, где она работала, увидела дворника Ивана, который всегда в это время подметал двор, выставив вперед свою хромую несгибающуюся ногу.
— Чорт у нас, что ли на чердаке завелся, — сказала она ему, — всю ночь там возится.
Про то же самое сказала ему машинистка Ангелина Петровна, проходя на службу, а потом жена спеца Якова Иваныча. Так чуть ли не весь верхний этаж пожаловался Ивану. Иван доложил управляющему домом.
Тот взял свой портфель в два обхвата, зашел за председателем домкома, и они все втроем отправились вверх по лестнице на чердак.
— Правильно, — сказал Иван, когда они долезли.
— Что правильно?
— Замок сшиблен.
От этого слова председатель, шедший вторым, пропустил вперед себя управдома и, оправив френч, пошел последним.
— Это неправильно, — сказал он, — за это ответит.
— Эй, — крикнул дворник, — выходи штоль!
Чердак молчал.
— Белье там не навешено?
Дворник Иван отворил дверь и с великой осторожностью взглянул:
— Голуби, действительно, летают.
Все осмелели и вошли.
— Поверхностный осмотр ничего не обнаруживает, — сказал управдом.
— Прошу осмотреть внимательней.
— Есть! — рявкнул вдруг Иван.
— Что есть? — делая шаг назад, спросил председатель.
— Следы пребываний — вот они!
И все увидели, что труба парового отопления, обернутая войлоком, была разворочена и устроена вроде лежанки.
— Спал он здесь, — сказал Иван.
— Кто он?
— Это уж его спросить, кто он…
— А-а, голубчик! — присели вдруг все трое, растопырив руки.