Дядька Устин непривычно расшевелился от такой длинной речи, хотел было напиться, но, повертев в руках хрупкий стакан, отчего-то не стал в него наливать — поставил обратно на стол.
— Болтают, будто плотину хотели взорвать. Ай брешут?
— Пытались, — сказал Вахрамеев. — Да не вышло.
— От варнаки, язви их в душу! Говорят, ты их споймал, да ишо Гошка Полторанин? Верно?
— Было дело.
— Ит ты! — углежог изумлённо помотал лохматой головой. — А я того Гошку маненько, стало быть, причесал на троицу… Он ведь Гошка шебутной. А так ничего парень. Нашенский, кержацкий. Ну, дак я побег, давай свою бумажку.
Вахрамеев проводил его во двор и там у крыльца встретил ещё двух углежогов-кержаков из Устиновой артели. Эти вели себя деловито и собранно, никаких вопросов не задавали, видать, всё у них уже было обдумано, определено, да и торопились — их на улице ждала грузовая телега-бричка.
После выданных трёх ордеров Вахрамеев в приподнятом настроении осанисто расположился за председательским столом и, покуривая, поглядывая через окно во двор, стал ждать: кто там следующий? Однако прошло полчаса, а народ явно валом не валил, похоже — Устиново пророчество было замешано на обыкновенном бахвальстве.
Вдруг углядев что-то вдали, на склоне Берёзового седла, председатель вскочил, схватил со стола ведомость с ордерами, на ходу бросил бумажки перед носом изумлённой паспортистки и выбежал во двор. Отцепив, от коновязи повод, махнул в седло, галопом погнал мерина.
Дорога по крутому склону виляла петлями: от одного дальнего лога — к другому, будто впопыхах брошенная нераспрямленная верёвка. А тот, кого догонял Вахрамеев, шёл прямой тропкой, срезая углы-повороты.
Они встретились уже у самого перевала, где в редком низкорослом листвяжнике тропа снова выходила на дорогу — присаживая каблуками Гнедка, Вахрамеев сумел-таки на последней петле опередить и первым выскочить к седловине.
Она была в том же стареньком сером платье, в каком он встретил её первый раз — ещё тогда, в Авдотьиной пустыни. За спиной — дорожная торба, а в руке — модная красная сумочка, которую она зачем-то купила несколько дней назад (может, уже тогда собиралась уходить?) Именно эту сумочку он сразу увидал из окна сельсовета: будто запоздалый цветок марьина коренья вспыхнул на склоне горы.
Монашка с мамзельской сумочкой. Чудная девка…
Появлению Вахрамеева она не удивилась: видела, как он гнал лошадь по серпантину, как мелькала в пихтачах его выгоревшая гимнастёрка.
— Шальной ты, Коля. Гляди-ка — коня запарил.
Вахрамеев ничего не сказал, спрыгнул на землю, пошёл рядом, тяжело переводя дыхание, словно не на лошади, а пешей рысью сам отмахал эти несколько километров.
Он шёл и с каждым шагом ощущал нараставшее холодное жжение в груди — как в детстве, когда однажды наглотался сосулек и полдня стыл, маялся горлом перед тем, как надолго до беспамятства заболеть. Как и тогда, медленно мерк свет в глазах, утрачивая краски и чёткость — унылым, серым, плоским становилось всё окружающее.
Тряхнул головой, взглянул вверх и понял: лёгкая одинокая тучка задёрнула солнце. Невесело подумал: может, и у него будет так же — ненадолго, временно?
— Чего молчишь? — усмехнулась Фроська. — Торопился, лошадь было не загнал, а теперь язык отнялся. Ну, спрашивай.
— А! — Вахрамеев в отчаянии махнул рукой: чего спрашивать-то? И так всё ясно. Он слишком хорошо знал её, чтобы не задавать бесполезных вопросов, не уговаривать, не умолять: то, что она решила, то будет только так и не иначе. А она, конечно же, решила…
— Рассчиталась на стройке?
— Не. На что мне расчёт? Деньги получила — позавчера получка была.
— Где тебя искать-то?
— А нигде. Считай, что меня нет.
— Может, напишешь?
— Нет. Я же сказала: нету меня.
На перевале остановились. Фроська сдёрнула платок, подставив ветру разгорячённое лицо. Упала на спину, упруго вздрагивая, тяжёлая тугая коса.
— В лётчики ухожу, Коля. Светлана звала, вот и адресок у меня тут, в сумочке. Учиться буду, в мотористы сперва пойду. А уж потом — в небо махну. Ты, поди, не веришь?
— Верю… — сумрачно вздохнул Вахрамеев. Уж он-то знал: задумает — сделает. Не девка — веретено кедровое.
— Ты, Коля, не серчай и плохо про меня не думай. Для нас обоих так нужно, ты это пойми. Ступай домой, у тебя жена, дочка… А я половинками жить не умею и не хочу. По мне — либо всё подавай с горкой и присыпкой, либо — не надо ничего. Обойдусь, проживу.