— Мабуть, они его и взорвали, — жёлчно сказал Слетко.
— Следователь разберётся, кто взорвал. А гадать — пустое дело.
Слетко сердито мял в руке свою старенькую кожаную кепку, носил он её редко, вечно держал зажатой в кулаке и, если надевал — в цеху, у станка — то обязательно козырьком назад.
— Так що ж таке получается, председатель? Мабуть, коней они не дадут?
— Могут не дать. По закону. Кони у них артельные, для охотничьих нужд. Надо просить, нажимать на сознательность.
— Тю, халепа! — Павло яростно шлёпнул кепкой о ладонь. — Шоб я, потомственный пролетарий-гегемон, схилявся перед ними куркулями? Ни, не хочу. Не буду.
— Как знаешь, — пожал плечами Вахрамеев. — Обойдусь и без тебя. Только ведь у нас с тобой партийное поручение, ты не забывай.
Он скатал в колечко, сунул в карман галифе нагайку и направился в Кержацкую Падь. В конце концов, будет даже спокойнее без такого шебутного оратора.
— Почекай! — крикнул вдогонку Слетко. — Коня-то забери. Твой конь?
— Мой, — обернулся Вахрамеев. — Пускай остаётся. Он чужого не подпустит. Ну, ты идёшь, что ли?
— Та иду…
Мужики сидели у начатого нового сруба на штабеле ошкуренных брёвен, сидели рядочками: внизу — один ряд, потом второй и выше — третий. Как есть собрались сфотографироваться на добрую артельную память.
Начальственным гостям вынесли из избы скамейку и столик — лёгкий, кухонный, ножки врастопырку. Вахрамеев накрыл его куском красной бязи, который всегда держал в полевой сумке в качестве походной скатерти для собраний и заседаний.
Сидели, играли в молчанку, ждали кого-то. Вахрамеев исподлобья разглядывал мужиков: крепкие, щекастые, породистые, язви их в душу. У всех бороды кудлатые, чёсаные, будто дворницкие мётлы. Сидят ухмыляются, прячутся за этими бородами, как за занавесками. Поди узнай, что у каждого на душе?
А ведь кто-то из них прошлым летом стрелял в него на Хавроньином увале — там вокруг покосы только ихние, кержацкие, других нет. Пуля срезала ветку прямо над головой. Промаха не было — просто предупреждали, такие, как эти, не промахиваются.
Низкорослый Слетко, нервничая, дрыгал ботинками — ноги со скамейки не доставали до земли. Вахрамеев незаметно ткнул в бок: уймись, смотрят же на тебя!
"Починай! — шёпотом огрызнулся механик. — Якого биса тянешь?"
Начинать ещё нельзя: не было главного. Не было пока деда Авксентия — патриарха кержацкого рода, и ещё кое-кого из местной иерархии, которой принадлежит решающее слово.
Минут через пять появился, наконец, дед, тыча посохом мураву. Прищуренно огляделся, перекрестил братию на брёвнах, помедлил — и президиум тоже: Ему освободили место в середине первого ряда. А ещё через минуту, запыхавшись, прибежал и тот, кого, собственно, ожидали — Савватей Клинычев (Устин-углежог предупреждал, что Савва — третий по рангу в общине, но первый по влиянию и весу).
— Заметушился, забегался, простите, христа ради! — Савва сбросил с головы войлочную шляпу-пирожок, порылся за пазухой, достал оттуда вчетверо свёрнутую газету. — Вот Афонька-пострелёнок принёс, на почту бегал по моему указу. Радость-то какая, мужики! — он потряс газетой над головой, развернул её и положил-припечатал на красную скатерть. — Праздник у нас великий, братья-товарищи: Конституция объявлена! Мы теперь с вами как есть свободные равноправные граждане. Все права нам дадены! Слава те господи, сподобились мы милости великой, снизошли на нас благости твоя! Слава те!
Сверкая лысиной, Клинычев, оборотясь к президиуму, стал отбивать земные поклоны, за ним поднялись мужики на брёвнах, забормотали, истово крестясь и тряся бородищами.
— Кончай трёп, Клинычев! — шагнув со скамейки и крепко взяв за локоть кержацкого старосту, тихо сказал Вахрамеев. — Слышишь, кончай.
— Погоди, председатель. Сядь, не гоношись… Я ещё не всё сказал.
Он опять выскочил на середину и, размахивая войлочной ермолкой, голосом наторевшего проповедника принялся хвалить и возносить советскую власть, истинно и всенепременно народную, рабочую и крестьянскую, которая, будто матерь родная, заботится и пекется о благе мужицком, о процветании и вознесении отечества нашего… Слава власти народной, слава вождю великому, многие лета, многие лета…
Умел говорить плешивый Савватей, умел поиграть душевностью — не зря считался первым кержацким краснобаем… Тем не менее Вахрамеев понимал, что неё это лишь заранее продуманный спектакль, отрепетированный и умело обставленный, в котором ему и Слетко отводится роли незадачливых простаков-статистов.