Пустынно на пляже и некуда спешить. По-прежнему надо зарабатывать на жизнь, но уже ничего никому не надо доказывать. Чайки, вороны на льду, на песке.
Рыбаки перебредают разводья по колено в воде, скользят. И там на льду с рыбаками собака. На заливе сизым-сизо.
Доклад ревизионной комиссии на XXVII съезде КПСС сделает ее председатель Сизов. Я знать его не знаю, фамилия всплыла в памяти по ассоциации с сизостью в натуре — Сизов.
Есть ледоход, ледостав, ледокол. Сейчас — что? Ледосход. Ледовал. Медленное истаяние льда. Ночами, в утренки, льду намораживает, лед крепнет, стекленеет; умолкают ручьи.
Утром видел уходящих в белое безмолвие рыбаков. Мужики ушли в залив гуртом, не рискуя поодиночке. Следом за ними пошли два отрока, щупали лед, страшновато им было. И мне страшновато за них.
Когда утром вышел на волю, ко мне прибежал мой приятель Шарик... Дорого доброе отношение человека, даже добрый взгляд, но дороже собачья ласка. У Шарика доброе лицо, свесившиеся треугольные лоскуты ушей, беззлобные, понимающие глаза, видавшие лихо, натопорщенные редкие белые усы на черном носу...
Вчера я видел Шарика в работе. Шарик не живал задарма, служил, отрабатывал свой прокорм и приют. К Шарикову дому (Дому творчества писателей) прибилась блудная, ничья, опаскудевшая собака, серая, грязная. Я видел Шарика несущимся за этой собакой, молча, с неотвратимостью самонаводящейся ракеты. Рыжий, лохматый, пегий Шарик несся, не чуя под собою ног, на второй космической скорости. Он догонял нарушителя границы, оберегал вверенные ему владения. Нарушителя надлежало покарать, не щадя собственного живота. Шарик выгнал серую собаку — своего лютого врага — на шоссе, под идущие машины, сам кинулся за нею... За шоссе начиналась чужая территория, со множеством всевозможных собак. Шарик резко притормозил, развернулся и потрусил домой, с выражением исполненного долга. Шарик понимал, что живет не зря.
Внизу под песчаным пригорком в лесную мо<...> сели две серые утки: селезень с утицей. Они задумали основать тут свое гнездовье, не зная, что скоро сюда прихлынут люди, дети, собаки, девушки и юноши — утятам не станет места. Дикие утки, завидев меня, не слетели с устатку, крыльями намахались или же это кряквы новой генерации, привыкли ошиваться рядом с человеком, кормиться из его рук?
Четыре часа пополудни. Блескучий лед на заливе. Смех граждан на пляже. Дымки костров. Сады выголившихся камней. Не сады, а стада, отары. Где-то вдали у горизонта рыбаки. Крики чаек, как зовы раненых на поле боя. «И мертвые кричат на поле боя» — вспомнилась строка стихов Семена Ботвинника.
Исполосованное пространство: белая полоса, сизая полоса, туманно-темно-синяя полоса.
Прошел еще день, залив стал рябым, чересполосным, много в нем набухло черноты.
Видел в ольшанике, в мелкой, временной, весенней воде селезня в зеленой бархатной шапочке.
Думал о дроздах: по вечерам они поют в дачной местности те же песни, что и в глухих еловых лесах, на опушках, по закраинам болот, на кладбищах.
Ни души на всем берегу. Полдень. Я сегодня не работаю. Гуляю.
2 мая. Море разрушило лед, сделалось сине-черным. Остались у берега торосистые островки льда. Юго-восточный ветер гонит на море рябь, ледышки похрустывают. Наступило время воды.
Вчера, первого мая, поливал дождь. Под дождем как-то особенно свистели скворцы и дрозды. Сегодня небо наполнилось кликами чаек.
Через неделю в «открытом море» ни единой ледышки. На урезе воды грязная ледовая свалка — последки зимы. В природе соблюдаются сроки, как в плановом хозяйстве: исполнение некоторых планов запаздывает, но затем непременно подгоняется, успевает к сроку. Так и на заливе: казалось, со всей своей массой накопленного за зиму льда не расхлебаться, ан, глядь, как не бывало.
Солнце справа от меня, близко к западу. Плавится, под солнцем сияет тусклая вода в лагуне. Великое множество разновеликих камней.
Сегодня утром на одном из камней сидела, то есть стояла на тоненьких, сломанных в коленках ножках чайка, вокруг нее танцевал чаичий кавалер, хлопал крыльями, беспрестанно клекотал.
Днем протянула над морем стайка куликов, с музыкальными, благозвучными, горловыми перезвонами.
В восемь часов вечера ровно, низко над лесом прошел караван гусей, изреженный — в дальней дороге повыбивали или пустился в путь в некомплекте. Гуси переговаривались налету звучными скорбными голосами. Обыкновенно пишут: «Летели с тележным скрипом». И я так писывал. Но в этот раз никакого тележного скрипа — стремительный лет совершенных божьих тварей, с протянутыми вперед длинными шеями, темными клювами, светло-серыми подкрыльями, короткими черными хвостами-рулями. Удивительно внятно доносился звук работающих крыл: в каждом махе — натруженность.