— Что, все сорвал?
— Да нет, не все, — обрадовался мужик, понял, что бить не будут.
— На продажу рвешь?
— Да нет... — Мужик замялся. — Они в Красную книгу занесены... — Он сообщил мне это с каким-то торжеством многознания. — А это — чистотел, — суетился мужик. — Лекарственное, ото всего лечит, от желудка... Бородавку соком намажь — сойдет...
С ландышами неясно, то ли были они, то ли нет.
Ландыши продают сейчас в Варшаве, в Праге, в Таллинне... У нас они только в Красной книге. Кто ее читает?
Да, а что же наш Шарик? Утром выхожу на волю, Шарик слышит мои шаги, или до него доносится мой запах, или еще что... Пес прибегает, ласково виляет своим туловом, издает звук, выражающий крайнее удовольствие, как бы чихает, пышкает. И бежит вперед меня. На перекрестке останавливается, оглядывается. У него добрые, просящие глаза. «Ну, пошли», —зовет меня Шарик. Он знает, что его могут обмануть, много обманывали. Я иду. Шарик рыскает челноком, обнюхивает кусты, столбы, кочки, камни, где надо, оставляет свою метку. Если я его позову, он посмотрит, но не остановится. Побегает шоссе, проносится по пляжу, влетает в воду и тут притормаживает. Пьет, отряхивается. Оглядывает горизонт, видит перед собою плеши отмелей, груды камней, ворон, чаек. Бежит по мелкой воде, на отмели переходит в галоп, распугивает всех чаек, всех ворон, облаивает их несердитым звонким лаем.
Сделав это, прибегает ко мне, спрашивает взглядом: «Так ли я сделал?» Я говорю:
— Так! Молодец, рыжий пес!
Он опять принимается бегать, и я немножко бегу, машу руками.
В какой-то момент Шарик решает, что можно дать волю чувствам, прыгает возле меня, щелкает зубами, порывается меня поцеловать. Я запускаю пальцы в его лохматую гриву, целую его в холодный мокрый нос. У Шарика счастливое лицо. Но долго Шарик лизаться не будет, ему еще охота побегать.
Я иду через шоссе по дороге к дому. Шарик набирает скорость, летит, как рыжий лис. Морда его вытянута вперед, уши прижаты. Он тычется мне носом в колени и убегает. Залазит под заборы, в детском саду загоняет кошку на нижний сук сосны, облаивает без злобы, недолго. И вот мы дома. Шарик пышкает, прижимается к моим коленям, благодарит за прогулку.
Я ему говорю:
— Ты подожди, я схожу и принесу тебе колбасы.
Он идет за мною, внимательно слушает, смотрит. Ложится у крыльца. Я приношу ему колбасы, отламываю кусочек. Он ест без жадности. Другой кусок берет в зубы, куда-то уносит, прячет.
Днем Шарика сажают на цепь, он скучает, но не выказывает обиды, нетерпения, тихо лежит в потемках будки. Одного его Тоня не пускает: могут прихватить забойщики блудных собак. Все же он пес недомашний, уличный, ничей. Шарик и сам без провожатого за ограду носа не кажет, знает. Он живет на белом свете, даже и благоденствует — любовью к нему уборщицы Тони.
У Тони больные ноги, повышенное давление. И у нее умер муж Саша. Тоня сказала:
— Он меня мучил. Конечно, как человека жалко, а как мужа ну вот нисколечки. Я бы ушла, мне трудно работать, а Шарика жалко. Его никто не кормит. Я ему кость покупаю, он кости любит. Вообще он мало ест. Котлеты не ест. Писатели едят, а он не будет. И супу не ест.
12 июня. 6 часов вечера. Весь залив наполнен болтающимися рыбачьими «резинками».
Был Духов день, через три дня после Троицы. В Духов день студено, значит, еще сорок дней простоят холода. Так и идет. Шепелявит вода у берега. Покрикивают, но больше помалкивают чайки.
Шарик увидел сучку. О! Это его взволновало до крайности. Сучка стояла недвижно, отворотив голову, словно не замечала кавалера. Шарик вначале включил форсаж, сделал рывок на сверхскорости и тут же притормозил всеми четырьмя, сделал стойку, как делают ее специально для того выведенные сеттеры и пойнтеры. У Шарика классическая стойка: не дрогнул ни один мускул (мускулы у рыжего пса под шубой, если бы и дрогнули, не углядишь). Постояв мгновенье, рыжий начал подход. Как бережно, как беззвучно, как сдержанно и страстно подходил он к своему предмету! Дошел до него, понюхал то место, откуда пахнет... Сучка все так и стояла отворотясь. Шарик оказал ей несколько любезностей, но как-то мимоходом — и потрусил в сторону. Акт собачьего театра закончился.
В Шарике много, много от зверовой лайки. Так ему повадно порыскать в лесу, в поиске, нанюхаться, как наркоману, измазаться в мочежинах, грязях. Выскочит и ну валяться в песке, отряхаться...
Дни стоят с дождями, со свинским холодом, со слабыми наплывами тепла.
Утром видел черную морянку, сидела на песке у берега. Утка сидела так, как будто подбита или переутомилась. Я подошел к ней близко; она крупнее кряквы, смутного черно-серого цвета (может быть, гагара?), со светлой попкой. С усилием взлетела.