Зацвела по низинам таволга — опять вернулся снег.
В полном цвете рябина. Рябиновый снежок — мартовский, подрумяненный.
Водит хороводы звездчатка лесная, с реденькими продолговатыми лепестками, с тонким стеблем. Желто-оранжевые, как шмели, цветы одуванчика превратились в белый пушок.
В зелени трав, мхов лежат чеканные, шестиконечные снежинки белодура болотного.
Еще не отцвели ландыши: на прямых стеблях колокольцы, как гроздья белых ягод.
Каждое утро иду любоваться ландышами. И со мною Шарик, тоже любит нюхать цветы.
Над Шариковой лохматой башкой сгущаются тучи. Гневается на Тоню директор Дома творчества писателей, багровеет, наливается дурной кровью, топает слоновьими ногами, колыхает пузо. Шарик на кого-то кинулся, штанину порвал. Кто-то не понравился Шарику, с палкой ходил. Ходящих с палками Шарик не принимает на нюх. Директор Дома отдал распоряжение: «Шарика — усыпить!» Кто-то из персонала ему подсказал: «На живодерню...»
Тоня держит Шарика на цепи, охраняет. Целые дни Шарик пролеживает в будке вялый, грустный. Дама-собачница (искусствовед) собирала в Доме творчества подписи писателей в защиту Шарика.
Как-то вечером мы пошли с ним гулять. На пляже я сел на лавку. Шарик лег у моих ног, тяжело вздыхал, совсем не бегал.
С Шариком дело плохо.
Тоня привязала его к сосне под своим окном.
30 июня. Сегодня с утра было восемь градусов, как сказал мужик у газетного киоска: «Восемь градусов жары». К вечеру разъяснило. В заливе на каждом камне сидело по чайке. Прилетели большие чернокрылые чайки, может быть альбатросы. Солнечные лучи ниспадали из облаков, как спицы в колесе небесной колесницы.
Зацвел шиповник. Еще не совсем опали цветы ландышей, но не пахнут.
Когда мы с Шариком приходим вечером с прогулки, он дает мне свою густошерстную шею — привязать. Скоро нам расставаться.
Мы с Тоней решили свезти Шарика в Зеленогорск в ветлечебницу — зарегистрировать, сделать прививку.
Шарика взяли на поводок, под морду ему привязали намордник. Тоня надела плащ-болоньку. На платформе Шарик почуял недоброе, лег. Электричка привела его в содрогание. В вагон пса втянули силком. Электричка залязгала, пес лежал на железном полу, подергивался. В Зеленогорске сам добежал до нужного места.
Тоня жаловалась врачихе:
— Он посторонних не любит, кидается.
Врачиха возражала:
— Ну а как же? На то он и собака.
Тоне хотелось разжалобить врачиху:
— Он грустный. Глаза у него грустные.
Врачиха посмотрела в глаза Шарику.
— Глаза у него веселые. Здоровая собака.
Мы посадили Шарика на процедурный столик. Ему закатали укольчик. Он и не заметил.
На станции Шарик уперся: опять в электричку? Ну, ни в какую. Пришлось взять его на руки. Он вытянул прямые лапы, не рыпался.
Вернулся домой с правами гражданства (жетоном), привитой. Приказ директора усыпить Шарика отсрочился, но не отменился.
Сегодня Шарик в первый раз сбежал от меня на прогулке. Хотя выражал мне любовь, когда я его отвязывал.
Чаичий вечер: чайки стоят на камнях, по чайке на камне. Залив зацвел. Очень тихо. Плавает утка-хохлатка с двумя утятами, уцелевшими от выводка.
Держатся холода, как начались в Духов день... Тринадцатого июля должно потеплеть, вернется лето.
Шарик усомнился во мне: я его уволок в то страшное место, где лязгает, скрежещет, — вот он и убежал.
Через какое-то время прошелестела весть о кончине Михаила Логиновича Сазонова. Земля да будет пухом тебе, пролетарский поэт!
Когда разрушится наша Держава, закроется и Дом творчества писателей в Комарове... И Шарика усыпят.
А Тоня живет все там же, ей некуда больше податься.
По веснам цветут черемухи. Пожил бы в черемуховом раю... но грехи не пускают.