— Может быть, — сказал Менедем. — Зато чего я не вижу — это каким образом мы сможем с его помощью заработать деньги.
«К воронам деньги», — хотел было уже сказать Соклей, но удержался. Звон серебра значил для его двоюродного брата куда больше, чем безжалостный зов любопытства.
Поэтому Соклей выбрал другой путь, заявив:
— Мы могли бы заставить Лицей и Академию торговаться друг с другом из-за черепа.
— Ты думаешь? — Менедем заинтересованно вздернул бровь.
— А почему бы и нет? — ответил Соклей. — Ты полагаешь, философы меньше жаждут славы и меньше хотят обставить конкурентов, чем простые люди?
— Ну, это тебе лучше знать, — заметил Менедем. — Я в философах не разбираюсь.
— Мой дорогой, ты и понятия не имеешь, какие они, — сказал Соклей. — Когда я был в Афинах, некоторые философы из Академии устраивали нам, учившимся в Лицее, такое…
— Небось вы тоже в долгу не оставались? — проницательно спросил двоюродный брат.
— Ну что ты, — с самым невинным видом ответил Соклей. — Но вот что я тебе скажу: если ты купишь эти шкуры — а я думаю, ты сможешь на них заработать, — то во что бы то ни стало купи и череп тоже!
— Что ж, посмотрим, что тут можно сделать, — сдался Менедем. — Но учти: если торговец запросит за него пару талантов, философам придется обойтись без черепа грифона, потому что я не верю, что они смогут предложить нам такие деньги. А теперь иди обратно и займись товарами, которые мы принесли на агору: мы же не хотим потерять своих покупателей. А я позабочусь о торговце. Давай, иди.
Соклей нехотя ушел.
Ему хотелось остаться и самому принять участие в торге, ведь Менедем, в конце концов, не был так уж заинтересован в приобретении черепа грифона. Но спустя мгновение Соклей понял: если он уйдет, его двоюродный брат получит преимущество — ведь если начнет торговаться он сам, продавец наверняка заметит, как ему хочется получить череп, и соответственно поднимет цену. Что может лучше защитить от вымогательства, чем безразличие?
К удивлению Соклея, первый же подошедший к нему житель Кавна и впрямь оказался заинтересован в покупке — не краски и не благовоний, а папируса и чернил. Соклей очень быстро продал ему два горшка чернил и три свитка папируса, каждый по двадцать листов. Сделка принесла пятнадцать драхм.
— Зачем ты это покупаешь? — спросил Соклей у местного.
— Я собираюсь скопировать городские законы, — ответил тот. — В настоящее время они разбросаны по всему Кавну, вырезанные на камне или написанные на деревянных табличках. Если бы все законы хранились вместе, мы смогли бы обращаться к ним по мере надобности, а если записать их на папирусе, они не займут много места.
— Это будет… — Соклей поискал нужное слово и нашел подходящее: — Это будет эффективно. И в самом деле очень эффективно.
— Мы живем в новом мире, — серьезно проговорил местный. — Если мы не будем изменяться, следуя веяниям времени, мы погибнем.
Очень довольный собой, он ушел с площади, неся свои покупки.
Соклей расхваливал достоинства пурпурной краски, благовоний, папируса и чернил — если ему удалось продать что-то одному человеку, он вполне мог продать что-то и другому, — но все время поглядывал на Менедема и продавца шкур. Оба возбужденно жестикулировали, но, к раздражению Соклея, были слишком далеко, чтобы он мог услышать их разговор. Потом какой-то тучный мужчина осведомился насчет благовоний, и Соклей перестал следить за торгом на другом конце агоры. Вскоре он выяснил, что его покупатель содержит бордель.
— Если девушки хорошо пахнут, они привлекают больше посетителей и приносят больше доходов, — сказал покупатель. — Конечно, если ты захочешь получить слишком много за свою розовую воду, я никогда не покрою расходов, поэтому не запрашивай с меня лишнего.
Соклею очень хотелось придушить покупателя за то, что тот отвлек его от наблюдений за столь важной сделкой. В конце концов Соклей продал благовония за цену меньшую, чем та, которую он мог бы получить, — и все потому, что не мог как следует сосредоточиться. Да вдобавок еще хозяин борделя сражался за каждый обол с неистощимым упорством человека, заключавшего каждое утро дюжину сделок.
Соклей не потерял деньги, но и не заработал столько, чтобы об этом стоило говорить.
Наконец, спустя целую вечность, Менедем легкой походкой вернулся от навеса кавнского торговца.
— Аристид, Телеф, пойдемте со мной на судно. Нам нужно принести оттуда немного серебра, а потом мы захватим кое-что отсюда.
Он повел двух моряков к «Афродите», не сказав Соклею, что именно собирается отсюда забрать и даже не дав ему шанса спросить об этом.
«Он поступил так нарочно», — с легким раздражением подумал Соклей.
Обычно он не возражал, что Менедем вечно берет на себя роль лидера. Хотя Соклей и был старше, ему не доставляло наслаждения стоять перед людьми и криками и жестами убеждать их заплатить побольше, в то время как для Менедема как раз не было большего удовольствия — кроме разве что обольщения жен этих людей.
«Но когда он командует, намеренно стараясь меня позлить…»
Кавн не был большим городом. Пошло немного времени — и Менедем вернулся на агору, держа в левой руке мешочек, в котором позвякивали монеты. Его правая рука лежала на рукояти висящего у пояса меча. Аристид был вооружен точно так же; Телеф нес кофель-нагель с видом человека, знающего, как обращаться с этой штукой. Понадобилась бы многочисленная банда решительно настроенных грабителей, чтобы заставить Менедема расстаться с его деньгами.
Вместе с моряками капитан «Афродиты» подошел к навесу человека, продававшего шкуры и череп грифона. Соклей тревожно наблюдал за ними и пытался хоть что-то расслышать, но снова отвлекся, когда какой-то местный житель завел разговор о том, как лучше быстро покрасить в пурпурный цвет косский шелк. Обычно Соклей с радостью поговорил бы на такую тему, но сейчас покупатель был для него как нельзя менее желанным. И когда этот человек купил кувшин краски, Соклей едва вспомнил, что надо взять с него деньги.
Тут подошел Менедем, неся полосатую тигровую шкуру — свернутую и перевязанную веревкой. В любое другое время шкура сама по себе возбудила бы в Соклее ненасытное любопытство. А вот и Аристид со свернутыми львиными шкурами подмышками. И… и Телеф, который тащит череп грифона с таким видом, будто выполняет самую тяжелую часть работы.
Соклей поспешил к Менедему и поцеловал его в щеку.
— Спасибо, о почтеннейший! — воскликнул он.
Потом к нему вернулось здравомыслие, и он спросил:
— Сколько ты заплатил?
— Тридцать драхм, — ответил Менедем. — Этот грязный шлюхин сын больше не скинул, даже когда я спросил, не хочет ли он провести еще лет двадцать в ожидании, пока на здешнюю агору забредет очередной чокнутый философ.
— Он, наверное, и сам заплатил двадцать пять драхм эллину, от которого получил череп, и не хотел расставаться с этой вещью себе в убыток, — предположил Соклей.
— Именно так я и подумал, — ухмыльнулся его двоюродный брат. — Я заметил, ты не стал отрицать, когда тебя назвали чокнутым философом.
— Я и вправду люблю мудрость и пытаюсь стать хоть немного мудрей, — серьезно ответил Соклей. — А что касается эпитета «чокнутый»… — Он пожал плечами. — Я бы предпочел называть себя, ммм… любознательным.
Фукидид очень резко отзывался о людях, которые называли вещи не теми именами, каких они заслуживали. Но Соклей и в самом деле не считал себя чокнутым из-за своей жажды знаний — таким чокнутым, каким, скажем, был Сократ. Впрочем, когда хоть какой-то безумец считал себя безумным?
Телеф подал голос:
— Я плавал мимо Византия в Понт Эвксинский и видел на тамошнем побережье грифонов, нарисованных на тарелках или сделанных из драгоценных металлов. Их изображения очень красивы, но любое создание с таким черепом должно быть самой уродливой тварью, когда-либо вылуплявшейся из яйца.