Соклей приподнял бровь, услышав это. Но не успел он затеять спор, который сделал бы его кандидатом на глоток цикуты, Менедем сказал жрецу:
— Мы искренне благодарим тебя за то, что ты очистил судно.
И посмотрел на Соклея взглядом, говорившим: «Пожалуйста, не надо».
К его облегчению, двоюродный брат послушался.
— Рад от тебя это услышать, молодой человек, — ответил Феаген. — Тот, кто любит богов, и сам будет ими любим.
Он пошел на середину судна и побрызгал морской водой на Родиппа. Раненый, потерявшись в горячечных видениях, стонал и что-то бормотал.
— Боюсь, вы правы, — вздохнул Феаген. — Я уже вижу, как к нему тянется смерть.
— Хотел бы я, чтобы с такими ранами могли что-то поделать хоть лекари, хоть боги, — сказал Соклей.
Нет, он не собирался просто так оставить эту тему.
— Как известно, Асклепий совершал чудеса, — проговорил жрец.
— О да, — согласился Соклей. — Но если бы он делал это чаще, чудеса уже не были бы чудесами, и тогда больше людей прожили бы гораздо дольше.
Жрец мрачно посмотрел на него. Менедем почувствовал себя зажатым между двумя армиями как раз в тот момент, когда они уже готовы броситься друг на друга. Всеми силами стараясь изменить тему разговора, он сказал:
— Ладно, ребята, давайте спустим Родиппа в лодку. А потом позаботимся о нем как можно лучше.
Родипп жалобно взвыл, когда несколько моряков опустили его в лодку. Он продолжал выть даже после того, как товарищи соорудили навес из парусины, чтобы защитить его от палящего солнца.
— Милосерднее всего было бы перерезать ему глотку, — сказал Соклей.
— Он не осознает, что с ним, — ответил Менедем. — Не большая милость, но все же милость.
— И может, боги все же решат сохранить ему жизнь, — добавил жрец.
Менедем ни на мгновение в это не верил. И, стараясь удержать Соклея и жреца от перебранки, он переусердствовал. Если Родипп уже оказался в лодке, как же теперь Феаген вернется в Сунион?
У Менедема не хватило духу снова трогать раненого, поэтому моряки подозвали с берега другую лодку, и Менедем дал сидящему в ней парню пару оболов, чтобы тот отвез жреца домой. Едва лодка удалилась на такое расстояние, что Феаген уже не мог слышать голосов на акатосе — или почти не мог, — Соклей фыркнул и сказал:
— Он, может, и святой, но смышленым его не назовешь.
Феаген напряженно выпрямился. Менедем очень сомневался, что жрец удалился на нужное расстояние.
— Зато он, наверное, считает, что ты — смышленый, но отнюдь не святой, — заявил Менедем.
— Мне плевать, что он считает, — ответил Соклей. — И если ты полагаешь, что…
— Я полагаю, что наш акатос снова ритуально чист, — перебил Менедем. — И, полагаю, это хорошо. А ты? — Он пристально посмотрел на Соклея, как бы говоря, что лучше тому согласиться.
— О да, — признал Соклей. — Я пытаюсь не быть суеверным, но не преуспел в этом так, как мне бы того хотелось. Вряд ли можно быть моряком и не заразиться суевериями.
— Я верю в удачу и верю в богов. Если хочешь заявить, что это делает меня суеверным, давай, — ответил Менедем, прикидывая, насколько длинным окажется спор.
К его удивлению, спора вообще не получилось. Двоюродный брат не услышал его реплики — он смотрел на стайку пролетающих мимо морских птиц.
— И о чем говорит это знамение? — засмеялся Менедем.
Теперь Соклей его услышал.
— Я наблюдаю за ними не ради знамений. Просто вряд ли мне раньше попадался такой вид буревестников.
— О…
У Менедема вытянулось лицо. Многие люди, ответившие так, как сейчас ответил Соклей, солгали бы. Но Соклей? Менедем покачал головой — он безоговорочно верил двоюродному брату.
Родипп умер через три дня. Команда «Афродиты», заменяя его семью, похоронила беднягу в могиле, выкопанной местным могильщиком. Феаген снова явился на галеру, на сей раз чтобы очистить лодку. Он хмуро посмотрел на Соклея, но тот притворился, что ничего не заметил.
Тем временем у Суниона бросило якорь крутобокое судно с острова Эгина. Поговорив с его капитаном, Менедем заявил:
— Теперь я знаю, куда мы отправимся дальше.
— Что? Неужели на Эгину? — спросил Соклей и, когда двоюродный брат кивнул, воздел руки в воздух. — Почему? Там не купишь ничего, кроме дешевого барахла. Эгинцы славятся по всему Эгейскому морю своими шутками, но что они производят такого, что окупило бы затраты на перевозку?
— У них есть серебро, — ответил Менедем. — Много-много славных «черепах». И еще у них есть храм Артемиды, который, по слухам, собираются украшать. Представляешь, как бы статуя смотрелась в львиной шкуре?
— А…
Соклей подумал немного и сказал:
— Ты сможешь убедить их купить шкуру. Полагаю, там у тебя даже больше шансов на это, чем в Афинах. В Афины наверняка попадает гораздо больше львиных шкур, чем на Эгину.
Менедем поцеловал его в щеку.
— Именно так я и подумал, мой дорогой. И до Эгины всего день пути. — Он указал на запад. — Отсюда виден остров, вон над горизонтом торчит его нос.
— А разве у островов есть носы? — спросил Соклей. — Вряд ли какой-нибудь философ об этом подозревал.
Менедем скорчил ему рожу, но Соклей недолго фантазировал на эту тему.
— Хотел бы я, чтобы вместо Эгины мы двинулись в Пирей, — со вздохом сказал он. — Но без черепа грифона какой смысл туда идти?
— И вправду.
Нет, Менедем не собирался сокрушаться из-за потери древних костей.
— Поглядим, как у нас пойдут дела в другом месте.
На другой день над Сароническим заливом дул порывистый ветер; гребцы провели порядочно времени на веслах, но, казалось, радовались этому — может, им не терпелось убраться от Суниона, где навсегда остались два их товарища. Соклей не мог задать им этот вопрос, но не удивился бы, если б оказалось, что так оно и есть.
Эгина имела в окружности около ста восьмидесяти стадий — небольшой остров, а в нынешние дни еще и порядком захолустный. Но так было не всегда.
Когда «Афродита» была уже на подходе к тамошнему полису, что лежал на западном побережье, Соклей сказал:
— Было бы куда лучше, если бы Эгина не перешла на сторону Дария перед Марафонской битвой.
— За что и получила по заслугам, а? — спросил Менедем.
— Можно и так сказать, — ответил Соклей. — Афиняне выселили эгинцев и устроили здесь свою колонию. А потом, после Пелопоннесской войны, спартанцы вышвырнули афинян и вернули на остров эгинцев и их потомков.
— Ну и кто же тут живет теперь? — поинтересовался Менедем.
— Эгинцы. Думаю, не очень-то чистокровные, но в наши дни это можно сказать о многих эллинах. Когда полис проигрывает войну…
Соклей щелкнул языком — ему не хотелось даже думать о таких вещах. И все же он не сменил тему:
— Помнишь, когда мы были юношами, на Родосе стоял македонский гарнизон?
Его двоюродный брат, судя по всему, был бы счастлив об этом забыть.
— Наше дело — позаботиться о том, чтобы такого никогда больше не случилось.
— Золотые слова, — кивнул Соклей.
«Если получится», — про себя добавил он, но вслух говорить ничего не стал. Может, ему и приходили в голову зловещие мысли, но он делал все, что мог, чтобы никто об этом не догадался.
Какими бы ни были их отдаленные предки, современные эгинцы говорили на полуаттическом, полудорийском диалекте. Для Соклея он звучал странно, но Менедем сказал:
— Они говорят почти как ты.
— А вот и нет! — негодующе отозвался Соклей.
— А вот и да! Они разговаривают так, будто с рождения говорили на дорийском, но потом отправились учиться в Афины.
— Большинство из них разговаривают так, будто они вообще нигде не учились, — парировал Соклей.
Он гордился аттическими вкраплениями в свою речь: это свидетельствовало о том, что он культурный человек. С его точки зрения, эгинцы говорили отнюдь не как культурные люди. Словом, Соклей с Менедемом оказались в положении ослов из басни Эзопа, только они попали в тупик из-за диалектов, а не из-за снопов сена.