Потом, в сибирском цикле, мой сквозной юный лирический герой получился у меня эдаким суровым интравертом, целиком погруженным в себя, в бесконечные свои раздумья о высоком и вечном, о мировых проблемах, о духе и душе, о возможностях объединения всего человечества и проч., - не было в тех рассказах ничего о любви, о влюбленности или хотя бы о простом и естественном влечении к женщине. Наверное, это не гармонировало, не увязывалось с обликом сурового и возвышенного героя. А теперь - мне не надо выписывать образ, не требуется исследовать мысль и разрешать вопрос да вдобавок еще заботиться о композиционной стройности, и, глядя на свою давнюю тетрадь, на строчку Пушкина: "Грустно, Нина! Путь мой скучен..." - я могу позволить себе вспомнить зимний морозный вечер, быстро сгустившиеся сумерки, сиреневый и глубокий снег под деревьями. И как шел таким вечером по Братску-1, по тому Братску, что наверху сопки, что предполагался остаться и после затопления, оттого и назывался уже тогда Постоянный. Там нарочно оставляли невырубленными участки тайги, и эти новенькие домики из бруса так приветливо и заманчиво светили своими окошками сквозь сосны. А навстречу мне по тропинке двигалась фигура - в телогрейке, в ватных штанах, валенках. Но это женское движение, изящество, грацию все равно не спрячешь, а от сочетания с некоторой неуклюжестью - из-за громоздких одежд - они волнуют еще сильнее. Я соступил с узкой тропинки в снег, чтобы пропустить женщину, и вдруг неожиданно для себя же спросил: "Не знаете, где здесь столовая?" Хотя знал я, знал отлично, где эта столовая, я ее миновал только что, и есть не хотел вовсе. Но женщина ответила: "Знаю, пойдемте, мне тоже в ту сторону, я покажу". И - что делать? - пришлось возвращаться. Мы разговорились по дороге, она работала на строительстве этих же домиков, не то маляром, не то штукатуром. И голос у нее был молодой, девичий, но не звонкий, а глубокий, грудной, и от ее голоса я тоже волновался. И сам рассказывал, что работаю в геологии - "Вон там наша экспедиция, внизу, под скалами", - и старался придать своему голосу эдакую взрослость, уверенность, бывалость. Мы вышли к столовой, где было светло от окон, и от фонаря над входом, и от сверкающего под фонарем снега. Тут мы впервые глянули друг на друга, и я увидел, что она гораздо старше, чем предполагал я по голосу. Славные черные глаза и брови, лицо, закутанное до этих глаз и бровей толстым платком, но все равно угадывалось, что ей лет тридцать. А она увидела, какой я еще пацан. И какое-то непроизвольное разочарование отразилось, наверное, одновременно на наших лицах. Я поблагодарил, женщина пошла дальше. А мне пришлось зайти в столовую и - для завершения ситуации, для доказательства самому себе, что мне действительно нужна была столовая, - взять там дежурный гуляш с макаронами, чай...