— Теряемся в догадках, — кратко ответил Холмс за двоих.
— Именно! — вскричал Лестрейд. — Это и стало для меня отправной точкой. Сыщик, даже самый высоколобый, типа вас, теряется в догадках по крайней мере неделю, а преступник тем временем оказывается вне досягаемости Скотланд-Ярда.
— То есть на небесах? — невинно уточнил Холмс.
— Почти! — нервно воскликнул Лестрейд. — В океане. Не правда ли, неплохая задумка преступления — разрезать жертву, словно утку, вокруг накидать всякого барахла, а через пару дней преспокойно отплыть ко всем чертям!
— Дальше все было просто, — подтолкнул его Холмс.
— Дальше все было просто, — подтвердил Лестрейд, отхлебывая кофе и успокаиваясь. — Единственное судно в лондонском порту, отходившее вчера в непогоду, было из Бразилии — «Ювента». Если бы вы видели, господа, если бы вы видели, как всполошился их капитан (вы бы, Ватсон, назвали его жгучим брюнетом), как он заквохтал, затараторил!..
— И что же он сказал? — оживился Холмс.
— Неужели вы думаете, — гордо отозвался Лестрейд, — что я понимаю по-испански?
— По-португальски.
— Тем более.
— Действительно. Продолжайте, извините, пожалуйста.
— Да… эта обезьяна даже пыталась не пустить нас на судно. Но мы прорвались и за пять минут нашли запертую каюту, а в ней нашего клиента.
— Он сопротивлялся? — снова спросил Холмс.
— Нет. Он не такой болван, чтобы сопротивляться моей бригаде.
— Но, собственно, Лестрейд, — я с усилием вспомнил ключевые слова, — каковы мотивы, улики?
Лестрейд, как я уже упоминал, с самого начала сиял, а тут он засиял сильнее, словно в лампочке Эдисона увеличили накал.
— Вы упадете со стула, господа, — произнес он так веско, что я непроизвольно схватился за стул, — ОН САМ ПРИЗНАЛСЯ.
— Личное признание как царица улик, — пробормотал Холмс. — Ново, неплохо для начала. Открывается простор для творчества.
— Что вы там бормочете, Холмс? — произнес Лестрейд спокойно и почти брезгливо. — Слава Богу, в отделении нашелся переводчик с испанского.
— С португальского.
— Все равно. Вот так-то, господин Холмс, действовать надо, а не думать, понимаете ли. — Он покрутил рукой около котелка, видимо, обозначая процесс мышления.
— Да, — безмятежно отозвался Холмс, — исторический опыт подтверждает ваши слова.
Лестрейд посидел еще немного, допил кофе, доел бекон и ушел.
До вечера мы с Холмсом занимались своими делами и не перемолвились и дюжиной слов. Несколько раз он принимался за игру на скрипке, и даже я, при всем своем невежестве в музыке, не мог не отметить, как возрос его уровень. Моцарт в преломлении Холмса струился и дышал, Паганини же как бы восставал из могилы во всей своей ярости, тяжести, нежности, не покоренный ни временем, ни физической смертью. Это было так превосходно, что почти немыслимо.
Миссис Хадсон куда-то подевалась, а мы с Холмсом, оба прошедшие военную службу, были равнодушны к бытовым неудобствам. Таким образом, на следующее утро пустая чашка из-под кофе напомнила нам об инспекторе Лестрейде, и мы переглянулись и улыбнулись.
— Молодец все-таки Лестрейд, — сказал я, — всегда бодр, всегда оптимистичен. И смотрите, добился-таки своего: раскрыл, наконец, уголовное дело.
— Молодец, — отозвался Холмс. — Ну, насчет дела вы, положим, загнули; на этот раз все обошлось, но до пенсии ему еще далеко, так что бодрость и оптимизм, я думаю…
— Минуточку, минуточку, — намек моего друга настолько заинтересовал меня, что я оторвался от аппендикса. — То есть вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, дорогой Ватсон, что матрос с «Ювенты» так же чист в этом деле, как папа римский.
— Говорите, Холмс. Вы знаете, как я это люблю.
— Лестрейд — оперативник. Он превосходно чует преступника, нанюхавшись их в следственном изоляторе, но никогда не понимает, что к чему. Подумайте сами, Ватсон, экипаж держит матроса взаперти, пытается не выдать его, сам же матрос легко и охотно идет за полицейскими, еще не зная, в чем его обвиняют, — вспомните: переводчик нашелся только в участке…
— Постойте, постойте, Холмс, кажется, я начинаю что-то понимать. Этот матрос — действительно преступник, но преступление совершено в Бразилии или на борту. Экипаж арестовал его, а Лестрейд освободил. Признавшись в убийстве, матрос обеспечил себе пансион в лондонской тюрьме, по крайней мере, до отхода судна. Но все же признание в убийстве — чересчур рискованная игра.
— Да, личное признание — что-то вроде козырного короля. Но в колоде есть еще козырной туз.
— Алиби?
— Чрезвычайно веское алиби. Ну-ну, Ватсон, учтите, что Лестрейд всякое дело делает наполовину.
— Неужели в день убийства «Ювента» еще была в океане?
— Именно, мой друг. Боюсь, правда, что это обстоятельство откроется только на суде.
— Может быть, предупредить инспектора?
— Зачем, Ватсон? Стоит ли расстраивать раньше времени хорошего человека?
Холмс затянулся со вкусом несколько раз, а я вернулся было к статье, но он вдруг резко выдохнул дым и спросил меня:
— А вы, Ватсон, как бы вы начали расследование?
— Я?.. Для начала, пожалуй, осмотрел бы пальцы убитого, чтобы понять, не с него ли срезали золотое кольцо.
— Понятно, понятно. Мой Бог! Конечно, Ватсон, пальцы совершенно целы — откуда у бродяги золотое кольцо? Более того, друг мой, если палец поцарапан, это значит только то, что преступник имитирует ложную улику.
— Тогда, — годы, проведенные с Холмсом, не пропали даром, странное вдохновение овладело мной, — тогда… Тогда, Холмс, это похоже на ритуальное убийство. Сама техника… напоминает харакири у японцев, то есть убийство со смыслом. И посмотрите, как складываются детали: гроб, нож, петля, то есть символы разных родов смерти.
— Отлично, Ватсон! А золотой перстень?
— Но ведь он разрезан. Идея насилия…
— Ах да. А тазик?
— Тазик сам по себе, Холмс, связывается с мореплаванием. А продырявленный тазик…
— С утоплением?
— Ну да.
— Что ж, Ватсон, — печально и устало сказал Холмс, — вот это и произошло.
— Что произошло, Холмс?
— Вы впитали мои уроки и нашли логику там, где Скотланд-Ярд увидел только кучу хлама и судно «Ювента».
— Но ведь это только начало. Там дальше, насколько я помню, мотивы, наконец, сам преступник.
Холмс поморщился и отмахнулся как-то совершенно по-стариковски.
— Пустое, пустое, мой друг. Поверьте мне, это дело техники.
Мы допили кофе, обменявшись еще парой незначительных фраз, и вернулись каждый к своему занятию. Незаметно, сквозь дождь и туман, подступил долгий вечер, а за ним — ночь, какая-то неполная, мерцающая, что ли. Последнее, о чем я успел подумать перед сном, был все тот же аппендикс, может быть, аппендикс того самого несчастного, убитого в Сохо, аппендикс, каким-то образом ощетинившийся во все стороны латынью. Потом мелькнули трубка и скрипка, потом я погрузился в сон.
Следующее утро выдалось солнечным; свет падал из окна каким-то косым кубом. Холмс выглядел старым и больным.
— А что, Холмс, — спросил я, думая его расшевелить, — что, если нам с вами раскрутить наше вчерашнее начало? Найдем убийцу…
— …посадим пожизненно, — без энтузиазма подхватил Холмс. — Может быть, это удастся, может быть, нет.
— А от чего это зависит, если не секрет?
— Не секрет. Найти можно всегда. А припереть к стенке в суде — в зависимости от адвоката. Если будет Томкинс или Джильберт, вы сумеете настоять на своем, а вот если Митчел или, не приведи Бог, Голдуайт, вашего клиента вынесут из зала суда на руках, а вас проводят с черного хода.
Не скрою, меня огорчило настроение Холмса и его несколько циничный ответ.
— А истина, Холмс?
— Истина? — он взглянул на меня коротко и почему-то недоверчиво. — Вас действительно интересует истина, Ватсон?
— Да, отчего же нет?
— Что ж, милейший Ватсон, должен вас немного расстроить. Ваша версия много изящнее, чем собачьи ходки нашего друга Лестрейда, но к истине она имеет такое же отдаленное отношение, как матрос с «Ювенты».
— А если я не поверю вам на слово, Холмс? — спросил я, уже предвкушая то интеллектуальное наслаждение особого рода, которое испытывал каждый раз, слушая моего друга. — У вас есть доказательства?